– Ну где же вы? Где? Помогите мне, пока еще не поздно.
– Вы ищете табуретку? Скамеечку? Обрезок бревна? Что-нибудь, на что можно забраться? – неверно истолковал ее замешательство тюремщик, непривычно словоохотливый в это утро. – Не ищите. С табуреткой получилось бы слишком просто и… не так красиво. Не беспокойтесь, я постараюсь не затягивать слишком сильно. – узкие прорези маски кольнули ее холодком неискреннего раскаяния. – Ах, простите, я имел в виду время.
Сначала ей освободили руки – чтобы тут же туго стянуть их за спиной, затем шею. Она безропотно позволила надеть на себя петлю. И лишь когда ее бывший тюремщик и будущий палач взялся за свободный конец веревки, проговорила:
– Постойте… Я ведь… кажется… имею право… на последнее… желание? – Медленно, все еще надеясь на что-то, из последних сил растягивая то самое время, которое ее мучитель пообещал не затягивать.
– Как и все, – палач отпустил веревку, одновременно пожимая плечами. И снова в его жесте ей почудилось что-то смутно знакомое. – Желайте, – обронил он небрежно, точно медную монетку в кружку нищего, не слишком заботясь, попал ли.
«Желайте»… Легко сказать!
Свободы? Праздничный обед из четырнадцати блюд? Смерти от старости?
Все, что угодно, кроме той глупости, которая сама просится на язык.
А, тысяча чертей!
– Снимите маску! – потребовала она. – Я хочу видеть ваше лицо.
Пристальный взгляд бойниц-глазниц и глухой, неразличимый голос из-под маски.
– Мне жаль, сударыня. Вы просите слишком многого.
Рука в черной перчатке уверенно ухватилась за свисающий конец. Потянула. Вторая рука перехватила чуть выше – веревку, а через нее – горло.
Толпа внизу взвыла от предвкушения близкой развязки.
Вот он, праздничный обед, ради которого столько людей, побросав все свои дела, собрались на площади. И не беда, что из одного блюда. Кому не хватит, могут подобрать с помоста остатки яблочно-яично-томатного великолепия. А ты, одинокая чайка! Что скрипишь несмазанным каретным колесом? Прилетай сюда вечерком, когда все разойдутся. Уверена, и тебе найдется чем поживиться. А вы, верные герои-защитники! Где вы? Ведь еще не поздно пальнуть из мушкета в палача или в веревку повыше узла, конской грудью взрезать толпу, протянуть руку и позвать: «Сударыня!..»
Мысли метались, агонизировали в ее помутненном, обескровленном мозгу, пока не пришла последняя, самая короткая: «Поздно!»
И тогда она взбесилась. Как будто заразилась бешенством от обезумевшей толпы.
Уже фактически повешенная, оторвавшаяся обеими ногами от дощатого настила, полузадушенная, она вдруг качнулась всем телом на маятнике веревки, обернулась по длинной дуге вокруг опорного столба виселицы, вплотную прижалась к нему лопатками и что было сил лягнула босыми пятками в грудь палача, имевшего неосторожность подойти слишком близко. Палач глухо охнул и рухнул навзничь, выпустив веревку из рук.
Сама упала рядом, тоже на спину, прямо на связанные руки, которые то ли от удара, то ли по воле Божественного провидения в тот же миг освободились от пут. Вскочила на ноги дикой кошкой, прищуренным взглядом скользнула по толпе, взвывшей теперь еще сильнее – от предвкушения разочарования, намереваясь, как по волнам, пробежать прямо по головам, плечам, вскинутым для проклятия рукам. Присела перед отчаянным прыжком… и не удержалась, сделала два шага в сторону лежащего неподвижно палача и решительным движением сорвала железную маску с его лица.
Со своего лица.
Со своего застывшего, неживого лица.
И на этом проснулась.
Проснулась?! Значит, она все-таки задремала? Какая непростительная беспечность!
Аля вынырнула из сновидения в реальность, как морж из проруби – резко, до остановки дыхания, под незатихаюшую песню адреналина в крови. Все еще готовая бежать, сражаться, убивать во спасение собственной жизни, если потребуется. Все еще полузадушенная.
Машинально потрогала затекшие, будто отлежанные, запястья, невесть когда натертую шею-липко. Липко и колко. Сняла с затылка обрывок веревочной петли – и скривилась от отвращения. Нет, не петли – знакомой нити толщиной в мизинец, как будто волосатой и очень клейкой, а значит, свежей. А значит, не просто свалившейся с потолка, а сознательно затянутой на руках, на шее. Страшно подумать: а если бы она не проснулась минуту назад? И страшно ответить: тогда, вероятнее всего, не проснулась бы уже никогда. – Тва-арь! – процедила Аля сквозь брезгливо сжатые зубы.
Села, опираясь на левую руку. Правая потянулась к фонарику… нет, к ножу… Заметалась.
Выбрала фонарик.
Крест-накрест мазнула тусклым рассеянным лучом по потолку, точно осеняла знамением, но толком разглядеть ничего не успела. Фонарик погас раньше, чем глаза привыкли к свету. Заряда в реанимированных батарейках хватило на один вздох. Заметила лишь, что кроссворд из поперечных и продольных нитей на потолке стал сложнее и запутанней, самой белесой твари нигде видно не было.
Вздохнула глубоко-в первый раз с того момента, когда во сне разорвала липкий волосатый ошейник. Это хорошо. Значит, смылась-таки восьмиглазая гадина, улепетнула со всех ног, лап, щупалец – или что там у нее.
Правда… – мысль холодной каплей скользнула вдоль позвоночника, – она ведь могла притаиться и где-нибудь внизу. Например… за спиной.
Аля, вскрикнув, выронила фонарик и схватилась за нож. Неумело ущипнула двумя пальцами тугое лезвие, потащила… вскрикнула громче. Кончиком порезала палец! И от этой резкой, но привычной боли как-то сразу успокоилась.
Плевать! И не такое переживали. Помимо прочего, в ее положении противопоказано нервничать.
Она справилась с первым порывом: зажать палец во рту и приласкать соленую ранку языком. Вместо этого вытянула пострадавшую руку к потолку, то ли грозя кому-то невидимому, то ли приманивая.
«Ну, давай, что же ты! – думала она, чувствуя, как теплая струйка сбегает по ладони к запястью и ныряет под рукав. – Тебе ведь не терпится попробовать моей крови!»
В левой руке неуклюже скользила рукоятка ножа. Хорошее лезвие, с блокиратором, как говорил Тошка. Даже если ударишь не под тем углом, оно не сложится тебе по пальцам. Знать бы еще, где этот блокиратор отжимается…
– Только попробуй сунуться, мерзкая белоглазая гадина! – предупредила Аля и слизала с ладони соленый вкус победы.
Еще полгода назад она сошла бы с ума от отчаяния и ужаса. Или забилась в уголок и ревела бы, пока не затихла от голода и бессилия. Но теперь она чувствовала внутри себя стержень. Не стальной – мягкий и пока еще маленький стерженек, немногим больше килограмма, прямо внутри. Это он заставлял ее бороться. Это он давал силы, чтобы раз за разом двигать вперед левый локоть. Да подальше! И это он помог ей не опустить руки теперь, когда она уяснила, что, помимо голода, жажды и сломанной ноги, у нее появился еще один враг, коварный и непредсказуемый, а помощь, на которую она продолжала рассчитывать даже во сне, уже не придет.