Фенечка замерла с кружкой на коленях, торопя взглядом Джулию.
Вениамин нервно разглаживал конфетную обертку. Я же парил с ней рядом, наслаждаясь звуком хорошо поставленного голоса, ее натуральностью, не вникая в смысл. Детали повествования не сохранились – в порывах ее голоса я продолжал видеть бегущие за окном окрестности. Пристанционные, яркие и победнее выселки, проглатывались величественной природой. Речки, увалы, перелески, виденные в пейзажах художников-классиков оживали живым восприятием. Сосны постепенно начинали теснить березы – лес помрачнел темной зеленью, а мне казалось: сгустившейся близостью принятого решения. Я парил в переливах голоса Джулии, сознанием оставаясь в волнующем меня 41-м.
Я очнулся от повышенного внимания к себе. Джулия отстранилась, глядя мне в лицо. Вениамин от смеха закашлялся. Фенечка набычилась в мою сторону, с презрением стреляя исподлобья глазами.
– Бессердечный вы человек, – бросила она хлестко, – рядом с вами слабая женщина – милая, женственная.
Меня взяла оторопь: я пропустил что-то важное, и тут же успокоился: в действительности, ничего не может быть более важным для меня в эти минуты, чем память Груни.
– М-да, – потер щетину Вениамин, – поставить на один банк дочь и случайного старика…
Тут меня прорвало:
– Вы куда катите, Фенечка Филимоновна? В Забайкалье, здоровье драгоценное поправить?
Ты, Вениамин – за длинным рублем? Извиняюсь, Джулия – куда же вы? Усыпили вы меня, простите великодушно, мыльной опереткой.
– А мой маршрут никто не знает, – не услышала меня Юлия, – еду вперед, на восток, откуда встает солнце, к интересным для меня приключениям. Спокойным тоном своим враз погасив мой наступательный порыв.
– Юлечка, неужели не к нему? – в унисон спросили собеседники.
Джулия оставила и их реплику неуслышанной – осторожно тронула пальчиком мое плечо. Игриво так коснулась боком, опаляя жаром близкого тела.
– А у вас глобальная миссия?… О-на для простого че-е-еловека малоинтересна?
– Вас может тронуть настоящая любовная история? Будет она вам! События не сегодняшнего дня. Груша – моя героиня, – объяснился я снисходительно.
– Не дерево же? – прыснула Фенечка.
– Дерево. По Маяковскому, – уточнил я.
– Трибун-поэт: «радости пей, пой, в сердце весна разлита» может стать лирическим вступлением? – вставил надсадным, после приступа кашля, голосом Вениамин.
– Товарищу Нетте – пароходу и человеку. Груше – дереву и человеку.
Джулия округлила глаза.
– Поэму собственного сочинения прочтете? Как интересно… Еще по чаю? Теперь пьем мой, фруктовый.
Я вспомнил о баночке кизилового варенья, впопыхах положенного в сумку и демонстративно выставил в центр стола.
Фенечка внимательно рассмотрела стекло на просвет.
– Что-то я не припомню такого в семействе кизиловых.
Я с радостью обнаружил ошибку:
– Инжир, как нельзя лучше дополнит тематическое чаепитие.
Несколько месяцев назад Груни не стало, и я нашел возможным рассказать своим попутчикам ее историю. В кульминации прерываясь, близко к тому, как делала это Груня. До конца пути все узнали историю, которую вы, дорогой читатель, вольно или невольно оставляете в анналах своей благодарной памяти.
Из соседнего купе заглянул в наш проем мужчина – розовощекий крепыш, приятной внешности, с легким брюшком, лет – около пятидесяти.
– У вас так уютно. Можно и мне вклад по теме? Вот, фейхоа, протертое с сахаром. По-ользительно до ужаса. А как одухотворяет…, – замер он, что-то не договорив, по-видимому, ожидая восхищения.
Я его неприятно осадил.
– Нам бы по теме чего-нибудь – например, сала с сухариками.
– Федор меня звать, кстати. Вы честно? – не уловив иронии, – Сальдо как раз имеется, копченое, собственного производства. Шмата хватит?
– И сухарики, – выудил он из сумки хрустящую пачку, читая о содержимом на ходу, – «со вкусом хрена».
Вениамин оживился халяве, подхватил в цепкие пальцы все чашки, критически качнувшись от толчка состава, двинулся за кипятком.
Очевидно, не зная начала разговора, общительный сосед стрелял глазами, улавливая повышенное внимание ко мне. Он успевал одновременно стругать сало – это у него получалось мастерски. Пластиковая тарелочка украшалась подобием правильных цветочных лепестков.
– Заметьте, по три лепестка на каждом, чтобы дольше красоту сохранять. Та-ак, наш чаенос на подходе, осторожно, девочки, – двинулся он, раздвигая место на узком столе.
Расставили все благополучно, не расплескав и грамма коварного кипятка.
Я понимал: быть убедительней – значит, войти в роль, но кроме есенинского:
«И полилась печальная беседа, слезами теплыми на пыльные цветы…», – ничего на ум не пришло.
– Хотите самый короткий сценарий фильма? – заполнил паузу Федор.
Он цивильно выжал себе уютное местечко у окна.
– Два режиссера – не наши, кажется, одним из них был Феллини.
– Тонино Гуэрра – второй, – вмешалась Джулия.
– Знаете, о чем я?
Остальные молчали – продолжала молчать и Джулия.
– Вспомнил, вы правы. Написал за одну ночь этот Тонино. Женщина смотрит на экран телевизора. Старт ракеты. Идет отсчет времени: 10,9,8,7,6,5,4,3,2,1. Старт. Звонит по телефону: «Приезжай, он улетел!».
– Гуэрра на спор написал, – вспомнил я.
Из уважения к рассказчику мы улыбнулись. Фенечка осталась равнодушной к короткому сценарию – деловито выудила из продуктовых тайников батон.
– Сало пойдет в улет, – плямкнул губами Вениамин, укладывая на кругляш батона строгие кусочки духмяного сала.
Джулия нетерпеливо подрагивала ножкой – интрига затягивалась.
– Обрадуй, дорогой, – обратился ко мне Вениамин, – останутся они живыми после той мясорубки.
– Не лезь, сердешный, пусть повествует по порядку – дорога длинная, – остановила его Фенечка.
– У-у, съем, загрызу, – сгримасничал Вениамин, – осмелела, давно кольца-перстни оберегала?
Сало было съедено без остатка. Федор на удивление масляно предложил мне мое же законное место у окна, сам же метил под бок Джулии. С места в карьер он обжал ей плечи, с деловитостью хозяйственника кликнул проводника.
– А поездной чай, слабо? В подстаканниках – все чин чинарем, как в лучших домах Лондона. Эт-та мы, вроде бы, в мае 41-го едем, – подмигнул он мне.
Проводница не заставила себя долго ждать: в придаток к чаю предложила вафли.
– Будем, будем, догадливая ты наша, – выхватил Федор с серебряного разноса несколько промасленных временем пачек, – не журитесь – мой личный вклад.