Удочка была воткнута в землю. Подросток-индиец лежал на песке и бесстыже разглядывал Марианну Вертинскую в декольте на обложке «Советского экрана». Услышав, а потом увидев толпу, он спешно закопал журнал в песок и поднялся, готовый дать деру. От толпы отделился Шурка. В одной руке его был тот листок, в другой – выключенная «Спидола». Шурка подошел и молча протянул листок. Подросток все понял, подумал и посмотрел в ответ на «Спидолу»…
…Комиссар Брускин оглянулся. Комкор Лапиньш верхом объезжал выстроенный в каре корпус. Играл духовой оркестр. А из оконца глинобитного сараюшки, служащего тюрьмой, доносился богатырский храп. Запор на дощатой двери был закрыт на веточку от хлопкового куста. Часовой отсутствовал.
Брускин вошел. На низком заваленном хлопком топчане спал, разметавшись, Иван Новиков. На стене были отмечены палочками проведенные в тюрьме дни.
Брускин кашлянул негромко в кулак.
Иван спал.
Брускин кашлянул громче.
Новиков не реагировал.
Брускин кашлянул так громко, как только мог, но кашель вдруг стал бить его всерьез. Когда Григорий Наумович справился с кашлем, вытер выступивший на лбу пот и выбитые слезы, то увидел, что Новиков уже сидит на топчане и даже скручивает самокрутку.
– Вернулись? – спросил Иван глухим со сна голосом.
– Вернулись, – кивнул Брускин.
И Новиков кивнул.
– А я слышу – оркестр, значит, думаю, вернулись.
– Я пришел вам сказать, что вы свободны. Вы свободны, товарищ Новиков! – воскликнул Брускин с пафосом, но не удержался от улыбки.
Новиков закурил, выпустил дым, посмотрел на свои отметины на стене и мотнул головой удивленно.
– Не ждал я, что так быстро… Значит, уже победила?
– Кто? – спросил, склонив голову, Брускин.
– Мировая революция…
– Пока нет…
– А как же? – Иван непонимающе развел руками.
– Но скоро обязательно победит.
– А как же – свободен? – недоумевал Иван.
– За вас ходатайствовал один человек.
Брускин загадочно улыбнулся. Иван в ответ улыбнулся недоверчиво.
– Разве ж есть такой человек, кого бы Лапиньш послушался?
– Есть.
– Кто ж такой, не знаю…
– Владимир… Ильич… Ленин…
– Не бреши! – Новиков глянул строго.
Брускин посмотрел искренне и серьезно.
– Честное большевистское!
И Новиков вскочил, подошел к комиссару почти вплотную и зашептал в лицо:
– Как он сказал?
– «Передайте мой революционный привет товарищу Новикову», – процитировал Брускин.
Новиков быстро отошел к оконцу, глубоко затянулся, выпуская дым.
– Мы идем на Индию! – задохнувшись от волнения, сообщил Брускин.
– На Индию так на Индию, хоть к чёрту на рога, – согласился Иван.
– Ур-ра!! Ур-ра!! Ур-ра!! – разнеслось по округе: корпус приветствовал известие о новом походе.
Новиков выскочил во двор, расправил с хрустом плечи, вдохнул полными легкими свежего весеннего воздуха и сжал зубы и кулаки, не зная, куда девать свою радостную беспредельную силу.
Мимо скакала на белой кобыле Наталья.
– Наталья! – взревел, раздувая ноздри, Новиков.
Наталья осадила лошадь так, что та встала на дыбки и заржала. Наталья улыбалась во весь рот и звонко прокричала:
– Эй, условно расстрелянный! На Индию пойдем?
…Эра стояла откинувшись, прислонясь спиной к наклоненной пальме. Шурка навалился на нее и целовал.
– Не надо, – просила Эра, громко и прерывисто дыша, и прижимала к себе Шурку крепче.
Глаза ее были закрыты, а Шуркины, наоборот, широко открыты. В стеклах его очков отражался огонь костра. Оттуда доносилась дружная и озорная песня:
– А когда помрешь ты, милый мой дедочек?
Ой, когда помрешь ты, сизый голубочек?
– Во середу, бабка, во середу, Любка,
Во середу, ты моя сизая голубка.
– Не на-адо… – страстно шептала Эра.
– Хорошо, – охотно согласился Шурка и с усилием высвободился из объятия.
– На кого оставишь, милый мой дедочек?
На кого оставишь, сизый голубочек?
– На деверя, бабка, на деверя, Любка,
На деверя, ты моя сизая голубка!
– Знаешь, я сейчас смотрю – и вижу их, – глядя на костер, сказал Шурка.
– Кого?
– Наших. Может быть, они вот так же сидели здесь у костра и пели… Может быть, даже эту самую песню.
Эра громко вздохнула, открыла глаза и выпрямилась. Во взгляде ее на Шурку была досада и даже раздражение.
– У тебя маниакально-депрессивное состояние, ты не находишь?
Шурка не обиделся, он, кажется, даже не услышал.
– Понимаешь, Эра, это какое-то недоразумение… Гигантское недоразумение. Трагическое недоразумение! Это должны знать все, а… не знает никто…
– Ты все это выдумал, Муромцев, выдумал! – закричала Эра.
– Выдумал?! – с ликованием в голосе спросил Шурка.
Озорная песня у костра вдруг сбилась и пропала, а вместо нее донесся строгий начальнический голос Ямина. Шурка и Эра прислушались.
Едем мы, друзья,
В дальние края!
Станем новоселами
И ты, и я! –
громко запели у костра новую песню.
– Выдумал… – прошептал Шурка. – Эрка, скажи, ты умеешь хранить тайны?
– Конечно, – с готовностью ответила Эра.
– Дай слово, что не расскажешь никому… Даже под пыткой!
– Честное комсомольское! – Она смотрела в Шуркины глаза прямо и искренне.
Шурка вытащил из-под ковбойки завернутую в целлофан тетрадь.
– Это дневник. Его вел во время похода комиссар Григорий Брускин. – Шурка осторожно переворачивал ветхие странички. – Вот! Они здесь были! Именно здесь, в Мертвом городе. Видишь? «23 февр. 1923 года. Мертвый город. Сегодня самый счастливый день в моей жизни. Только не знаю, поймет ли меня Новиков…»
– А кто такой Новиков? – шепотом спросила Эра.
– Не знаю. Пока не знаю. Но он здесь часто упоминается. И еще – Наталья. Мне кажется, он ее любил.
– Новиков?
– Брускин. А может, и Новиков… А вот смотри: «Сталин – это Ленин в Индии». Что это значит? Я не понимаю! А вот даже рисунок.
Во всю страницу было нарисовано развевающееся красное знамя.
– «31 декабря 1925 года. Они нас не замечают. Теперь заметят».