– Надежда Константиновна! – закричал телеграфист.
Вопреки утверждениям вчерашних и сегодняшних историков первый удар случился с Лениным не в двадцать втором, а раньше – в двадцатом году.
Вечером, когда вошли в очередное безмолвное и безлюдное селение и уже начали спешиваться, Иван поднял голову и посмотрел на вершину Нанда-Деви. Всегда четко вычерченная на фоне оранжевого вечернего неба, сейчас она казалась смазанной. Иван зажмурил глаза, открыл и вновь взглянул на Нанда-Деви. Она вибрировала.
И тут же вдруг разом заржали лошади, понеслись по улице овцы, куры и собаки. Земля вдруг застонала глухо и качнулась так, что Иван с трудом удержался в седле, даже выпустил поводья. И лошадь сама понесла его туда, куда бежала и летела со страшным шумом местная живность.
Ничего не понимая, красноармейцы откровенно запаниковали. Особенно худо было тем, кто уже спешился, потому что лошади ускакали без них.
Иван успел увидеть Наталью. Ничего не понимая, она испуганно взирала на безумеющих от страха мужчин. Раздирая лошадиный рот загубником, Иван остановился, подхватил Наталью, бросил ее, как вор, поперек лошадиной спины и отпустил поводья.
С гор скатывалась лавина снега и камней, плоские домики селения вдруг закачались и стали разваливаться. Люди все вместе кричали громче и страшнее, чем гудела, раскалываясь, земля, являя бездонную преисподнюю.
Сегодня, когда мистика подменяет собой не только науку, но и элементарный здравый смысл, наверняка найдутся те, кто попытается связать казнь гималайского бога с последовавшим затем стихийным бедствием. Мы имеем множество доводов, не оставляющих камня на камне от подобных умопостроений, но прибегнем лишь к одному из них. Гималайское землетрясение 1920 года было отголоском знаменитого, гораздо более страшного Андского землетрясения. А ведь в Андах в то время не было ни одного красноармейца…
Южное предгорье Гималаев.
4 августа 1920 года.
Здесь было хорошо и понятно: высокое густое разнотравье, кустарники, перелески, отдельно стоящие разлапистые сосны. Страшные Гималаи остались позади, и только белеющая вершина Нанда-Деви напоминала…
Небольшими табунками паслись стреноженные лошади. Табунками отдыхали и красноармейцы. Сидели, лежали, курили, смеялись, разговаривали.
Посреди одного из таких табунков стоял комиссар Брускин. Красноармейцы весело, как дети, смеялись чему-то только что рассказанному комиссаром, он же снисходительно смотрел на них и улыбался.
– Товарищ комиссар, а расскажите, как товарищ Ленин с едеалистами сражался, – предложил, улыбаясь, большеротый белобрысый парень, видно охочий до подобных рассказов.
Брускин не заставил себя уговаривать.
– Как вы знаете, товарищи, основной вопрос философии – это вопрос о первичности. Идеалисты говорят, что первично сознание. Мы же, материалисты, утверждаем, что первична материя. Идеалисты говорят: то, что я вижу, то и существует. Допустим, я сижу за столом. Я его, этот стол, вижу, он есть. А если я, идеалист, закрыл глаза, то для меня его уже нет.
– Как это?
– А вот так!
– Дураки они, что ли?
– Не дураки, а упрямые.
– Сломать бы им упрямку-то… – заспорили между собой красноармейцы.
– А товарищ Ленин, – продолжал Брускин, – им тогда и говорит: а вы закройте глаза да резко вниз наклонитесь, тогда и узнаете, что первично – материя или сознание!
Красноармейцы взорвались смехом.
– Вот черти, знай наших!
– Сопатки-то небось порасквасили?!
– А то!
– Ай да Владимир Ильич!
Все хохотали, но комиссар Брускин даже не улыбался. Он встревоженно наблюдал, как к сидящей одиноко в отдалении Наталье подходил Новик.
Иван неслышно подошел сзади плавной танцующей походкой кота. Наталья обрывала с ромашки один за другим лепестки.
– Гадаешь? – спросил Иван низким грудным голосом.
Наталья вздрогнула и отбросила цветок в сторону.
– На кого гадаешь-то? – Иван присел рядом.
– Да уж не на тебя, – гордо ответила Наталья.
– А мне это как-то все равно…
– Ну вот и ладно…
Иван понял, что заехал совсем не туда, куда хотелось, и решил сменить тему. Брускин продолжал рассказывать что-то красноармейцам. Новик посмотрел на него с уважением.
– Уважаю я твоего начальника, Наталь Пална. Золотой язык у мужика!
Наталья тоже посмотрела на комиссара, но ничего не сказала.
– Не пристает? – поинтересовался Новик как бы между прочим.
Наталья усмехнулась.
– Ты, Иван Васильевич, по себе не равняй. Григорь Наумыч – человек культурный. Я с ним женщиной стала.
– Это как – женщиной? – насторожился Иван. – А до того кем была?
– Бабой.
Иван успокоенно улыбнулся.
– Чего ж в том плохого – бабой быть?
– А вот вы бы, мужики, в нашей шкуре побыли, тогда б небось не спрашивали.
Иван пожал плечами, не понимая, о чем речь, покрутил усы, придвинулся к Наталье и громко зашептал:
– Слышь, Наталья, пошли-ка в лесок!
– Зачем? – удивилась Наталья.
– Шишки собирать. Я там был, их там ужас сколько, шишек этих!
Наталья засмеялась.
– Я шишек не грызу, Иван Васильич, зубы берегу…
– Ага, я и вижу, кусачая…
Иван раздосадованно посмотрел по сторонам, потом на небо. Там еле слышно стрекотал, приближаясь, аэроплан.
– Начштаба с воздушной разведки возвращается, – сообщил он важно.
– Так бегите, Иван Васильич, вы ж у нас командир эскадрона, – ехидно подсказала Наталья.
Иван поднялся, поправил портупею.
– А тебе командира эскадрона мало, тебе комиссара корпуса подавай?
– Да мне и его мало, – загадочно ответила Наталья. – Бегите, Иван Васильич, а то без вас не разберутся, не туда наступать станут…
Иван тяжело вздохнул и потрусил к большой штабной палатке, куда уже подруливал приземлившийся аэроплан.
Сидящий на заднем сиденье Артем Шведов выбрался из аэроплана и, бледный, направился, покачиваясь, к палатке Лапиньша. Летчик Курочкин зло посмотрел ему вслед и стал вытирать тряпкой матерчатый бок любимого аэроплана.
Шведов выпил залпом кружку воды, посмотрел на лежащего на походной кровати Лапиньша.
– Там пустыня.
– Где пустыня? – испуганно спросил Брускин.
– Везде.
– Не может быть! – воскликнул Брускин. – Посмотрите на карту.