Он приехал в город вечером, когда смеркалось, спросил у пешехода, где гостиница, и, получив простое объяснение, быстро нашел ее. Райцентр К. был городишко гиблый. Пара заводов, с которых раньше кормился местный люд, теперь дышали на ладан, и нищета, сама себя не замечающая, была заметна стороннему взгляду даже на центральной улице, заставленной яркими, так называемыми коммерческими киосками. Здесь была и гостиница – обшарпанный, без вывески пятиэтажный пенал. На стеклах окон лежал слой пыли.
Мужчина снял черные очки. Он думал о чем-то напряженно или к чему-то готовился, щуря глаза и катая по скулам желваки.
Фойе гостиницы было пустым и сумрачным, но окошко администратора светилось. Там сидела пожилая напудренная и накрашенная женщина с башней на голове, по моде шестидесятых. Похоже, прическу она делала раз в неделю, сохраняя ее до обновления, и теперь башня съехала набок – был конец недели. Она пила деготный растворимый кофе из майонезной баночки и читала газету «СПИД-Инфо».
– У вас можно снять номер? – спросил он и улыбнулся. Он был высок, строен и одет довольно пижонски. Помимо кожаной куртки на нем были синие джинсы и ковбойские сапоги со скошенными каблуками.
– Хоть два, – охотно ответила женщина и, отхлебнув из баночки кофе, прибавила: – Паспорт.
– Понимаете, я сдал его для получения заграничного, а тут срочная поездка. – Он снова улыбнулся.
Улыбка его женщине не понравилась, но дело было, конечно, не в улыбке, а в порядке.
– Без паспорта нельзя, – сказала она без сожаления.
Мужчина сунул ладонь в задний карман джинсов, вытащил пятидесятитысячную и, сунув руку в окошко, положил перед женщиной. Она посмотрела на деньги, негромко кашлянула в кулак, взяла пустой бланк и ручку и протянула мужчине.
– Заполняйте.
Он на мгновение задумался и в графе «Ф. И. О.» написал: «Иванов Николай Григорьевич».
Утром следующего дня, когда не видимый в тумане пастух, яростно матерясь и хлопая кнутом, собирал деревенское стадо, Федька ходил за матерью по двору и однообразно, гнусаво басил:
– Мам, налей сто грамм… Ну мам, ну налей, а… Мам, налей…
Тетка Соня в телогрейке и старых разношенных валенках шла через двор к хлеву, и Федька, как привязанный, брел за нею, продолжая клянчить. Тетка Соня с трудом вывела корову во двор и потянула ее к распахнутым воротам.
– Мам, ну налей… Ну налей, мам…
Федька был в тех же трикотажных штанах и майке, босой, каким встретил он Колю, только теперь майка была разорвана на груди. Он сильно сутулился, брел, еле поднимая ноги, с трудом справляясь с накатывающим то и дело ознобом, медленно шевелил синими губами.
– Мам, ну налей… Помираю, мам…
Тетка Соня будто не слышала, тянула на дорогу корову, куда уже выплывало из тумана стадо.
С другой стороны, гремя пустыми молочными бидонами, подъехал на подводе крестный.
– Тпр-р, зараза, – остановил он мерина и соскочил с телеги.
Крестному тоже было худо, но он не подавал виду, бодро прокричал:
– Сонь, молоко-то сдавать будешь? – Он работал сборщиком молока.
– Не знаешь разве, что корова не доится, – недружелюбно бросила тетка Соня, проходя мимо.
– Да не, это я так спросил, – объяснил крестный, продолжая бодриться. – Сонь! – крикнул он после паузы, и тетка Соня остановилась и обернулась. – А ты не слыхала, что в Мукомолове на той неделе приключилось? Там одна баба мужику своему утром похмелиться не дала. А было! Умолял, на коленях стоял: «Умоляю, Нюр, налей!» Нюрка ее зовут. «Нет!» Принципиальная тоже… А он тогда брык, и готов! Она думала – шутит. А он – серьезно. «Скорая» приехала, врач и говорит: «Дала б ты ему даже не сто грамм, а пятьдесят, и жил бы человек!»
Крестный ждал реакции, но тетка Соня выслушала кума равнодушно и потянула корову к бредущему стаду.
– Так это еще не всё! – закричал ей в спину крестный. – Она теперь под следствием! Судить будут за неумышленное убийство… А может, и за умышленное!
Тетка Соня остановилась и крикнула в ответ:
– Ты лучше его спроси, куда он куртку вчера дел?
Крестный посмотрел на Федьку, а Федька на крестного, и обоим им стало ясно, что похмелиться не выгорит.
Крестный молча присел на лавочку, Федька по зэковской привычке опустился рядом на корточки. Они скрутили самокрутки, затянулись самосадом Федькиного производства. Федька выращивал табак сам, поливал, ухаживал. Это было единственное хозяйственное занятие, о котором тетке Соне не приходилось его просить. Он занимался этим охотно и даже с удовольствием. Пробовал Федька выращивать и коноплю, но конопля чего-то не пошла, а табак его в деревне хвалили. И крестный сейчас похвалился:
– Настоящая Америка!
Крестный любил смотреть по телевизору рекламу, ради нее и включал свой «Рекорд», а потом удивлял народ неожиданными сравнениями.
– Настоящая Америка, – повторил он.
– А то… – согласился Федька.
– Куртку-то куда дел? – как можно более дружелюбно спросил крестный.
Федька равнодушно махнул рукой:
– Продал вчера одному за бутылку.
Крестный смотрел пытливо, но непонимающе, и Федьке пришлось объяснить:
– Проснулся ночью – башка трещит. Мать спит, Колька спит. Поискал – нет. Выхожу – мукомоловские идут. У них бутылка…
Крестный понимающе кивнул.
– Жалко куртку-то, хорошая… – проговорил он со вздохом.
– Кожа натуральная.
– Жалко…
– Да я возьму лодку сегодня, сплаваю в Мукомолово, заберу, – уверенно сказал Федька. Помолчали.
– А Колька где? – безразлично поинтересовался крестный.
– Молится, – ответил Федька равнодушно.
– Опять? Он же вчера…
– У них пять раз в день…
– Много…
– Пять раз…
– Да я знаю, что пять раз, но все равно много, – настаивал крестный, но Федька не захотел больше про это говорить.
– Да мне-то что, пускай молится…
– Ясное дело – пускай, жалко, что ли, – согласился крестный.
Они вновь замолчали.
За рекой поднялось солнце и сразу согрело этих двух трясущихся в похмельном ознобе мужиков, и они расслабились и затихли.
А с края деревни, с возвышающегося над рекой крутояра, доносился высокий Колин голос:
– Бисми ллахи-р-рахмани р-рахим…
Следующая неделя прошла тихо. Вопреки просьбам тетки Сони, Коля не стал отдыхать, а сразу впрягся в работу: поднял поваленный забор, вспахал пустошь за огородами, ухаживал за скотиной, исключая, правда, поросенка. Работал от зари до зари, трижды в день прячась где-то в доме или в сарае и молясь там тихонько своему Аллаху, и еще два раза, утром и вечером, уходил на крутояр и молился громко.