2
Как только Владимир Иванович сел за свой рабочий стол, секретарша Марина доложила, что звонит Ангелина Георгиевна Всеславинская. Он решительно поднял трубку.
Геля молчала. Он тоже молчал.
– Как ты? – наконец спросила она тихо и виновато.
Печенкин пожал плечами.
– Работаю…
– Это ужасно… – прошептала Геля и повторила: – Это ужасно…
Но Печенкин молчал, и она тоже замолчала. Он посмотрел на часы, и, словно увидев это, Геля испуганно как-то воскликнула:
– Я люблю тебя, Володя! – И прибавила, тихо и нежно: – Мы… любим тебя…
Печенкин еще раз вздохнул – так громко, что она услышала.
– Ты придешь сегодня? – робко спросила Геля.
– Работать надо, – ответил Владимир Иванович.
– А… потом?
– Что – потом?
– Нет, ничего…
– Работать надо…
Печенкин положил трубку и сразу же пригласил к себе Прибыловского. Через минуту секретарь-референт стоял напротив. Безукоризненный, безупречный, с блокнотом в одной руке и ручкой – в другой, он вел себя так, будто ничего не случилось. Печенкин оценил – взглянул на своего секретаря-референта одобрительно.
– Вызови юристов, – задумчиво заговорил он. – Пусть подготовят необходимые документы о переименовании компании «Печенкин» в компанию «Печенкины». Подготовить соответствующую рекламу. Это первое. Второе… Составить завещание… В случае моей смерти всю мою собственность, недвижимость, капиталы наследует мой сын – Печенкин Илья Владимирович.
Прибыловский захлопнул блокнот и пошел к двери.
– Да! – вспомнил Печенкин.
Секретарь-референт вернулся, взяв на изготовку блокнот и ручку. Владимир Иванович приветливо улыбнулся, вытащил из ящика и положил на стол листок с напечатанным текстом и журнал «Экспресс» – грязный, замусоленный, тот самый. Прибыловский увидел его и побледнел. Обложка журнала была разделена надвое жирной красной чертой, и на одной ее половине была запечатлена скульптура Шадра «Булыжник – орудие пролетариата», на другой – голый по пояс Печенкин с булыжником в руках. Вероятно, редакция поместила рядом два этих изображения, рассчитывая на идентичность композиций и схожесть фактур, и, надо сказать, верно рассчитывала: каменный пролетарий и живой капиталист были здорово похожи.
Печенкин смущенно улыбнулся и, протянув журнал секретарю-референту, попросил:
– Переведи ты мне, дураку безъязыкому, что там твой друг написал. Да ты сядь, в ногах правды нет.
Прибыловский взял журнал, но не сел.
– «Булыжник. Русский пролетарий передал свое оружие новым русским», – прочитал секретарь-референт крупно написанное на обложке.
Журнал в его руках дрожал, но Печенкин этого, кажется, не замечал.
– А дальше – там, посередке? – подсказал он.
Прибыловский торопливо зашуршал слипшимися страницами.
– И погромче, – попросил Печенкин, приготовляясь слушать.
– «Полтора столетия назад, – громко начал Прибыловский, но дальше голос у него сел, так что Печенкину, чтобы лучше слышать, пришлось даже оттопырить ухо, – наш великий соотечественник Александр Дюма побывал в России и написал о своем путешествии книгу, которая и по сей день в этой стране почти неизвестна. Наши далекие предки ехали в Россию, чтобы увидеть там белых медведей. Сегодня мы едем туда, чтобы увидеть новых русских. Недавно я вернулся из России. Мне повезло. Я увидел там одного нового русского. Он…» – Прибыловский запнулся.
– Ага-ага, – подбодрил Печенкин, подаваясь вперед.
– «Он… ужасен, – продолжил секретарь еле слышно. – Он носит под пиджаком двадцатизарядную беретту и ест рыбу руками, вытирая их время от времени о ковер, на котором возлежит во время трапезы».
Печенкин смущенно улыбнулся и попытался деликатно вступить с автором статьи в полемику:
– Все правильно… Не умею я есть рыбу ножом и вилкой. Да и невкусно так… А он ел! И что получилось? Да если бы я свою грязную лапу в его чистую пасть не засунул… Читай дальше, ага…
Прибыловский криво улыбнулся:
– «Парадоксом является то, что с такими людьми, как Печенкин, связываются надежды на духовное возрождение России. О духовности русские могут говорить бесконечно! (Еще недавно с таким же энтузиазмом они говорили о коммунизме.) Никто точно не знает, что такое духовность, это расплывчатое понятие русские связывают с религией. Они строят церкви, в которые не собираются ходить. Тон, конечно, задает Москва, но и провинция старается не отставать. Мой новый русский строит церковь из материала весьма неподходящего – из хрусталя. Зато как будет блестеть! Византии давно нет, а византийское тщеславие осталось. Оно пребывает в России. На деньги, которые господин Печенкин потратил на свой хрустальный храм, можно было бы построить тысячу общественных туалетов. О, если вы не были в привокзальной уборной города Придонска, то вы не знаете России!»
– Дались им эти уборные! – взорвался вдруг Владимир Иванович. – Гадить, что ли, они сюда приезжают? Читай дальше…
Прибыловский кивнул и, словно перед прыжком в воду, набрав в грудь воздуха, прочитал:
– «Россия – последняя великая нация, которая думает, что она последняя великая нация».
Печенкин смущенно крякнул и подбодрил секретаря-референта:
– Читай – интересно…
– Я… не могу… – еле слышно доложил Прибыловский.
Владимир Иванович посмотрел на него внимательно и поверил.
– Тогда я сам. Мне, вообще-то, перевод принесли, но ты же знаешь, я читать – не очень… – Он пододвинул к себе листок с текстом, посадил на кончик носа очки и, водя по строчкам пальцем, нашел нужное место. – «Россия – последняя великая нация, которая думает, что она последняя великая нация. Вернувшись из своей поездки по России, Александр Дюма назвал русский народ ребенком, которому, чтобы повзрослеть, предстоит пережить не одну революцию. С тех пор прошло полтора столетия. Русские постарели, но не повзрослели. Россия – старый ребенок, обреченный на новые революции. Возможно, когда-нибудь эти слова станут синонимами: Революция и Россия». – Печенкин отупело смотрел в листок с текстом. У белого как мел Прибыловского мелко дрожал подбородок. – Революция… Россия… – забасил Печенкин, словно кому жалуясь. – Да что он знает о России, замухрышка французский! – Он поднял глаза на секретаря-референта, сорвал мешающие очки, с хрустом смял их в кулаке и повторил: – Что он знает о России?
– А вы? Что вы знаете? – зашептал Прибыловский, и из глаз его неожиданно брызнули слезы. – Что вы вообще знаете? – продолжил он уже на крике. – Разве это не правда? А как вы витрину в фотоателье разбили? Забыли? Зато я не забыл. Россия – ну и что? – Слезы буквально заливали лицо секретаря-референта, но он продолжал обличать: – Если сто раз за день не повторите «Россия», то не спите потом, наверно! Средство от бессонницы для вас – ваша Россия! Патрик еще не все сказал! А я скажу! Вы – дикарь! Поэтому вы рыбу руками едите! И в туалет вам все равно в какой ходить, грязный или чистый! Потому что – дикарь! И все вы здесь дикари! И никогда как люди жить не будете. Замухрышка… Да вы ногтя Патрика не стоите. А мы… Я… Я и Патрик… Мы с Патриком… Он мне не друг… Он мне больше чем друг! Я люблю его! Люблю! Слышите? И он любит меня! Для вас это дикость, потому что вы – дикарь! А мы с Патриком будем жить вместе! Во Франции! И, у нас будут дети – мальчик и девочка… Но вам это не понять. Никогда не понять. Вот и оставайтесь в своей России! – И, зарыдав в голос, закрывая лицо ладонями, секретарь-референт выскочил из кабинета.