– Это кому я должен сообщить?
Курсант взял под козырек:
– Мамин, командир танка КаВэ-два.
– А где же танк? – спросил ехидно дедушка.
– Где надо, в надежном месте, – жестко ответил Мамин.
– Хех, – насмешливо закряхтел дедушка и плюнул в пол.
– Ты, дед, не плюйся! – зло сузив глаза, заговорил Мамин. – Тут у вас, гляжу, умные все, чуть что – плюются! А как магазины грабить – первые.
Дедушка посмотрел на Мамина с интересом.
– Это вы на площади стреляли? – спросил он.
– Мы…
– А зачем вам завод?
– Нам ваш завод сто лет не нужен, нам соляра нужна, хотя бы бочка, да топливопровод из старого трактора, можно это у вас найти?
Старик не ответил, глянул на Мамина веселее.
– Найдем и соляру, и запчасть, только ключи у меня спрятаны. – Он помолчал, прибавил: – Не бросаете свой танк… Это хорошо. А то я гляжу – бегут, всё бросают. Пушки, танки, машины. Мы за царя-батюшку воевали и не бежали так, а вы – за товарища Сталина и бегите.
Мамин хотел что-то определенное сказать и на это, но обернулся, потому что за его спиной открылась входная дверь. Вошел Ермаков и вместе с ним женщина с озабоченным и встревоженным лицом. Ей было лет сорок, и, наверное, в молодости считалась она красавицей, но без сожаления разменяла свою красоту на заботу о ближних и беспрерывную работу.
– Он ваш? – спросила она, глянув на Мамина.
– Наш, – согласился Мамин.
– Что же вы его в таком состоянии бросили? – Она повела Ермакова в соседнюю с кухней комнату.
– Она что, докторша? – обратился Мамин к дедушке.
– Фельдшерица, – ответил тот, снял с шеи сухую тряпку и вытащил из ведра ногу. У Мамина вытянулось лицо. Ноги не было чуть ниже колена.
– В Гражданскую, папаш, ногу-то потеряли? – вежливо спросил он.
– Не, – сказал дедушка, – я после той войны пить больно стал. В снегу заснул раз и ногу отморозил. Да и другую хотели отрезать.
Мамин был удивлен такой неожиданной откровенностью.
– И где же теперь ваша часть? – спросил дедушка, вытирая насухо культю.
Мамин улыбнулся.
– А нету части, папаш! – откровенностью на откровенность ответил Мамин, глядя искренне и весело. – Я этот танк в кустах нашел, в лесу. Вот честное комсомольское! Он без топлива был, ну и, видно, его орлы какие-то бросили. А я солярки нашел и погнал. Все хочу училище свое догнать, чтоб ребята увидели. Экипаж уже набран, снаряды нашли сегодня, теперь вот к части б какой пристать…
Женщина усадила Ермакова на диван в сером полотняном чехле, сняла шлем и осмотрела большую запекшуюся рану на взлохмаченной голове, потом помогла снять молескиновую куртку и стала осторожно расстегивать комбинезон. Жора сидел прямой и покорный, благодарно глядя на женщину.
Мамин стоял в дверях, подпирая плечом косяк, смотрел. Кажется, это была первая его в этот день минута отдыха.
– Вас как звать? – спросил он женщину.
– Вера Васильевна, – ответила она, не оборачиваясь. – А вас?
– Меня Иваном, – почему-то смутился Мамин и, подумав, прибавил доверительно: – А я женился, Вера Васильевна.
– Поздравляю! – Она обернулась, улыбаясь.
– А жена в Иркутске, – продолжил Мамин. – Мне в училище отпуск месячный дали. Двадцать второго, в воскресенье, расписались. Мы с ней в Москве на ВСХВ познакомились, два года потом переписывались. А я, правда, ночью про войну думал… Хотел двадцать третьего ехать, а она ревет, не отпускает. И родители… В общем, двадцать пятого ночью я поднялся и ушел. А ехал шестнадцать дней, Вера Васильевна, представляете? Вокзалы забиты, эшелоны… Билет мне не меняют, замучился. В общем, я опоздал.
– Куда? – спросила Вера Васильевна.
– На войну. Я в Новоборисов приехал, а там паника и никого наших нет. Я побегал по казарме, нашел вот планшетку Витьки Нечаева. Он вообще растерянный, не знаю, как командовать будет. – Мамин замолчал, глядя на обнаженного по пояс Жору.
Плотное большое тело Ермакова горело на плечах, груди, животе мясистыми язвами со следами грязной воды, кусочками несгоревшей, приваренной к телу одежды, с синими точками неразличимой теперь татуировки, а где не было язв – вспучились белые водянистые пузыри.
Вера Васильевна замерла, прижав ладонь ко рту. Из‑за плеча ее выглядывал Мамин.
Жора не выдержал такого взгляда, и маленькие глаза его сами наполнились слезами.
– Вдарило нас, как обухом, – громко, сбиваясь, заговорил он. – Я прочухался, дым черный такой. «Юра, – кричу, – ты жив?» Молчит… Я – вниз… Гляжу, а Юркина голова лежит и на меня смотрит. Одна голова… – Жора замолчал, сжался, чтобы себя пересилить, зажмурил сильно глаза, согнал слезы и закричал хрипло и глухо, стараясь, видимо, выглядеть веселым: – А это брехня, что в человеке девяносто процентов воды! Я б тому ученому сказал сейчас. Горит живой человек, горит, как порох!
– Сейчас больно будет, – предупредила Вера Васильевна, дотрагиваясь до ожога смоченным в чем-то тампоном.
Лицо Жоры исказилось.
– Он не слышит, – торопливо напомнил Мамин и, видя, как больно Ермакову, спросил: – У вас спирта нет? Он, может, заснет потом. А так он от нас не отстанет, шебутной…
Солнце падало вниз с полуденной высоты. Куры ходили по двору медленно и лениво как-то покряхтывали. Мамин поставил локти на столешницу, глаза сами по себе сомкнулись, и он мгновенно заснул.
– Дядь… – кто-то тронул его за плечо.
Мамин рукой помог себе, разлепляя веки, мотнул головой.
Рядом стоял мальчик лет двенадцати, худенький, темноволосый, в шароварах и тапочках, в застиранной белой рубахе. На шее его алел тщательно выглаженный пионерский галстук.
Мальчик смотрел внимательно и серьезно.
– Вы танкист? – спросил он.
Мамин кивнул.
– Костя! – неожиданно громко и почти истерично закричала в открытую форточку Вера Васильевна. – Иди домой сейчас же!
Мальчик помотал отрицательно головой.
– Ты чего мать обижаешь? – спросил Мамин строго.
– Я ее не обижаю, – не согласился мальчик. – Она требует, чтоб я галстук снял. А я не сниму. Испугались все…
Мамин посмотрел на мальчика с интересом.
– Так ты Костя? – спросил он.
– Костя, а что?
Мамин усмехнулся:
– Во-первых, Костя, ты не выбражай, это раз… А во-вторых, иди своего деда подгони, это два…
– Сейчас, – сказал Костя, но не пошел, а спросил: – Это ваш танк около взорванного моста в воде стоит?
– Наш, – помолчав, ответил Мамин. – А что?