Он почти спал.
– Нет, почему… – голос сквозь сон почти чужой.
– Да ты можешь и не слушать, – снизошла она, – я это так, поболтать захотелось, иногда, знаешь, оглянешься, так близко всё – будто вчера. Сколько вроде было за это время, а все равно. Словно и не жила совсем. – Она осеклась. – Так что´ ты думаешь, уехала я оттуда, из нашего поселка, нанялась в геолого-разведочную партию поварихой и уехала. Много потом поездила, никогда своего дома по-настоящему не было, видно, мне так на роду написано: ездить… Вроде и любовь была, и даже брак, а все равно не сложилось.
Она снова примолкла, как бы прислушиваясь к его молчанию.
– Спишь? – спросила на всякий случай.
– Слушаю, – транзитный такой голос.
Может, он и в самом деле не очень спал, скользил по сну, вдоль и поперек, съезжал с него, как на санках с горки. Повернулся, заворочался в тряской своей колыбели, в шаткой своей дреме. Ну да, конечно, он слушает…
…А ей, пусть он не думает, нравится, свыклась, что ездит и ездит, места новые, люди интересные попадаются. Ну да, натура, видно, такая, непоседливая, хотя, с какой стороны посмотреть опять же, может, сложись все иначе, и она бы другой была. У нее ведь претензии небольшие, хотя, наверно, у каждого своя мечта есть. Вон она с молодыми девчонками-проводницами, разговаривает, бог ты мой, одна принца ждет, другая генерала, третья манны небесной… Чем сильней ждешь, тем меньше шансов на успех. Мужики, между прочим, это тоже чувствуют, они редко когда серьезно начинают, сначала так, побаловаться, а уж потом втягиваются, клещами не оторвешь, поэтому и сторонятся тех, которые ждут, им тоже хомут не нужен, им тоже пожить хочется. И еще зависит, кто как себя с самого начала поставит. Она первые годы, когда еще только начинала проводницей, очень старалась. Приятно, когда у тебя чисто, аккуратно, цветы на столиках. Когда летом ездили, сама собирала. Вагон – дом, а в доме все от хозяйки зависит. И гордость свою нужно иметь. Женщина может позволить себе слабость, жизнь одна, но чтоб совсем без гордости… А им всякое терпеть приходится. Привяжутся иной раз так, что хоть милицию вызывай. Самой не совладать. Что говорить, работа не сахар. Что ни человек, то норов. А уважение сейчас редко в ком встретишь. Иной выпьет – и пошел изгаляться. Как же, у него билет есть, значит, все законно, что хочу, то и ворочу. А проводница – вроде как бесплатное приложение. Так что хватает. Наши и попивать иногда начинают – как ты думаешь, отчего? От этого вот самого.
– Ну что, утомила тебя? – снова поинтересовалась после очередной раздумчивой паузы, даже привстала, но, разглядев в полусумраке его глаза (и в самом деле открытые), снова исчезла и уже снизу спросила: – А может, чаю хочешь? Кипяток-то у меня есть, можно заварить. Чего-то мне сегодня совсем спать не хочется, а иной раз, что ты, так в сон тянет – сил нет. Ну так что, заварить?
– Да нет, спасибо, – опять не очень уверенно произнес он, не желая обидеть, – и так все замечательно.
– Эх, все бы такие пассажиры, как он, ничего ему не надо, лег себе и лежит тихо, – вот как она себе его, оказывается, понимала, словно запамятовав, на каких он тут правах. Она, кстати, сама довольно долго привыкала спать в поезде, а первое время не получалось, все беспокоилась, не случится ли чего… А теперь запросто, хоть сидя, хоть лежа.
Он услышал, как кто-то там подошел, просительно-вежливый мужской голос, потом звякнуло что-то, снова мужской тихий говорок и ее смешок, по-ночному сырой, глуховатый – какой там сон! Возле двери стояли, так что он видел ее фигуру в проеме, тусклый дежурный свет, вагон потряхивало и мотало, и его вместе с ним, он все еще надеялся поспать, обнаруживая в собственном упорстве, с каким это делал, некое дремотное сходство с упорством поглощающего километры поезда. Тряско, но споро шел, таранил темноту огнями. И ночь постепенно откатывалась, обгоняемая, и сон его тоже откатывался.
– Ребятам вон тоже не спится, стакан потребовался, – доверительно поделилась она, заглядывая к нему наверх, – приглашал составить компанию… – Глаза блеснули в полумраке. – А что, коли не спится, отчего бы и нет? Что мы, не люди? – И тут же, не меняя интонации, снова к нему: – Ну как ты насчет чая, не передумал? А то если слезать лень, так и не надо, не слезай, я тебе туда подам… Остыл, правда, немного… Сахару-то сколько тебе? Два? Чего так мало? А я сладкий люблю – и вприкуску, и просто. Некоторые боятся, что растолстеют, а мне хоть бы хны – все прогорает…
Он барином принял из ее рук стакан в подстаканнике, с вложенной ложкой и, стараясь не расплескать, присел, устроился поудобнее. Баловала она его. Он вдруг подумал, что до сих пор, в сущности, так и не разглядел ее лица, ускользало оно от него странным образом. Все как-то укладывалось и сливалось в одно: проводница.
Везла его великодушно. Выручала.
– И мне, что ли, тоже попить? – задумалась она там, внизу. – В горле-то пересохло от болтовни… Обычно это мне все рассказывают, встанет какой-нибудь в дверях и не уйдет, пока всю жизнь не выложит. Чего только ни наслушаешься, господи! – Она тяжело вздохнула. – Дорога… – С таким это она неожиданным чувством, так проникновенно произнесла, что и в нем эхом отозвалось, смешалось со стуком колес, и потом еще долго звучало, пока пили чай, тянулось, длилось – и вдаль, и в глубину, и неведомо куда…
А он все пытался отыскать себя в этом разъехавшемся, сдвинувшемся, распластанном темнотой и скоростью, рассекаемом перестуком колес пространстве. Себя и ту, к которой ехал.
Он маленький и невзрачный, крошка Цахес. У него две машины, одна «фольксваген», другая «лендровер». Но это неважно, две так две, даже хоть и три, но не надо так уж зарываться. А он зарывается. Видите ли, это его место в гараже. А почему его? Его место рядом, а то, где у Андрея стоит велосипед сына и хранятся зимние шины, вовсе и не его. Андрей с самого начала этот закуток использовал, еще до того, как у Шнурова появилась вторая машина, которую он ставит теперь возле первой, занимая в гараже целый угол. Между тем он мешает парковаться другим, кто ставит машины поблизости, – гараж тесноват, приходится напрягаться. А Андрею, когда пересеклись возле машин, он сказал:
– Вещички свои забери.
– Не понял, – сказал Андрей.
– Чего не понял? Сказано – забери, значит, забери…
Вот так.
Ну ни фига себе, думает Андрей, человек много о себе понимает. Вроде и на бандита не похож. Но ведь не просто же так.
В один из следующих дней Андрей узнает у дворника, тихого усердного таджика, который каждый день метет двор, даже если совершенно чисто: что за мужик и с чего так хорохорится? Оказывается, Шнуров служит в мэрии, возглавляет то ли какую-то комиссию, то ли какой-то комитет, в общем, шишка на ровном месте. Квартира у него в соседнем подъезде, может, даже не квартира, а целый отсек.
Впрочем, Андрею какое дело? Пусть хоть целый подъезд. Он здесь дольше, живет и тот закуток в гараже принадлежит ему.