Прошло несколько дней и все оставалось по старому. Железная дорога продолжала бездействовать. Сенат ежедневно обращался ко мне с предложением поспешить с отъездом. Но сложный отчет не был еще закончен, да и помимо того, я просто не мог двинуться в путь, ибо поезда не ходили, да и автомобильное сообщение тоже было прервано… Наконец, я получил от сената весьма грозную бумагу, в которой мне категорически, с угрозами, предлагалось немедленно же со всем штатом покинуть пределы Гамбурга. Меня это взорвало, и я позвонил по телефону в сенат и сказал подошедшему к аппарату секретарю, что я очень прошу дать мне указания о способе передвижения…
– Мы ничего не можем сказать относительно этого, господин консул, – отвечал секретарь. – Вы сами видите, что делается в Гамбурге: поезда не ходят, автомобильное движение тоже прервано…
– Да, но ведь сенат настаивает на моем немедленном отъезде, вот я и прошу указать мне способ осуществления требования сената – сказал я.
– А это уж, как господину консулу угодно… Словом царила бестолочь во всем. Так, например, несмотря на то, что совет солдат и матросов широковещательно объявил, что принял на себя всю власть по управлению республикой, сенат продолжал существовать и давал распоряжения, часто шедший вразрез с распоряжениями совета… Между тем я и мои сотрудники торопились подготовить все к отъезду, – заканчивали отчетность, приводили в порядок документы и переписку.
И вот среди этой сумятицы ко мне явилась депутация от совета солдат и матросов, обратившаяся ко мне с целой речью, как представителю советской России, в которой высказывались приветы, сочувствие и симпатии советскому правительству, выражающему – де интересы трудящихся, и в заключение с категорическим и настоятельным предложением от имени немецкого революционного народа, представляемого советом, не уезжать и оставаться на моем посту. И тут же депутация предложила мне сноситься по радиотелеграфу, находящемуся в руках совета. Я ответил им приличными случаю словами, указав в заключение, что не знаю кого слушаться и показал им грозную бумагу сената.
Они возмутились и заявили мне, что сенату нечего вмешиваться в это дело, что он собственно уже не существует, что лишь по забывчивости и за недосугом сенат, как правительство, еще не уничтожен формально.
И депутация вновь настаивала на своем предложении оставаться в Гамбурге, прибавив, что сейчас же по возвращении к себе они пришлют мне письменное подтверждение этого предложения. И действительно в тот же день я получил от совета, на его форменном бланке подтверждение с печатями и подписями…
Я немедленно же составил подробную телеграмму Чичерину, уведомляя его о всех событиях, происшедших со времени изгнания посольства и о предложении совета оставаться на моем посту в качестве представителя советской свободной России и просил в срочном порядке указаний и распоряжений. Прошло несколько дней, а ответа не было. Я навел справки в совете, который заверял меня, что мое радио было послано и получение его было подтверждено московской радиостанцией… Я послал после этого еще две или три телеграммы Чичерину, настоятельно требуя инструкции, но все они остались без ответа. Разумеется, это ставило меня в самое нелепое положение… И лишь много спустя, возвратившись уже в Москву, я от Красина узнал, что мои гамбургские радио были своевременно получены, что совнарком с удовлетворением ознакомился с их содержанием, так же, как и Красин и что он не сомневался, что комиссариат ин. дел снесся со мной по их содержанию, и он очень удивился, когда в дальнейшем узнал, что от меня нет больше известий. Стало ясным, что комиссариат ин. дел сознательно не отвечал мне, и нетрудно было догадаться, что это делалось нарочно с умыслом…
Я воздержусь от ламентаций на эту тему и лишь позволю себе обратить внимание читателя на то, как личные отношения, т. е. симпатия и антипатия, отражаются в Советской России на делах, имеющих государственное значение… Таким образом, я остался в Гамбурге отрезанным от связи со своим правительством, которое в эту трудную минуту как бы выбросило меня на произвол судьбы… О, эти личные счеты!.. О, эта советская система!..
И вот предоставленный самому себе, я должен был самостоятельно решать, как мне быть и что делать? Совет солдат и матросов относился ко мне с исключительным вниманием, постоянно подчеркивая, что ему надо учиться у нас, т. е. у советских деятелей с их опытом, показавшим миру редкую выдержанность, энергию и пр. Я находился в оживленных отношениях с советом, который часто обращался ко мне за разными указаниями. Сенат вскоре формально был лишен своих полномочий и перестал существовать, как правительство, впрочем ненадолго. Ведь все это происходило в революционный период, когда события шли, что называется, густо и когда один день по содержанию и сумме переживаний соответствовал неделям и месяцам нормального времени…
Вскоре совет обратился с особым, скажу просто, прекрасным манифестом ко всем военнопленным на французском, английском, итальянском и русском языках. Это было настоящее, неподдельное братское обращение, в котором совет объявлял им, что отныне они свободны, что пали все цепи, они свободно могут уходить из лагерей, свободно возвращаться на родину…
И вслед за этим манифестом, ко мне в консульство валом повалили измученные и истомленные pyccкие военнопленные за визами на обратный проезд в Poccию. Я не преувеличу, сказав, что у меня бывало в день более тысячи человек, заполнявших все помещение консульства, теснившихся на лестнице и толпившихся на улице перед домом.
Но тут были не только русские военнопленные, но также и французские, бельгийские, английские, итальянские. У них не было своего представителя и я являлся единственным дипломатическим представителем одной из стран Антанты. Они умоляли дать им визы на возвращение на родину и, каюсь, хотя и в относительно редких случаях, я с явным нарушением компетенции, ставил им визы на проезд в их страны и, к моему удивленно, я узнал, что мои визы принимались всерьез и утверждались немецкими пограничными властями… Я и мой малочисленный штат работали буквально и день и ночь.
Но тут кстати на помощь мне пришла и местная русская колония. Однажды ко мне явился от ее имени некто г-н Гурвич с заявлением, что русская колония, узнав, как изнемогает в трудах наличный состав консульства по работе с военнопленными, которые, помимо виз, требовали и разных других видов помощи, с радостью готова организованно помогать мне. И немедленно же (да, именно немедленно, ибо события развивались с головокружительной быстротой) у меня собралось несколько человек, сконструировавшихся в качестве инициативной группы для организации общества содействия и помощи военнопленным. Тут же был избран временный комитет, назначены должностные лица, собраны кое какие суммы. Некоторые добровольцы предложили свои услуги для работы в канцелярии. Упомянутый г-н Гурвич вошел ко мне на службу в качестве секретаря консульства (Привезенный мною с собою из Берлина секретарь был мною уволен по прибытии в Гамбург через несколько дней по прибытии. – Автор.) и оказался незаменимым человеком на этом посту своим деловым опытом, добросовестностью, инициативностью и высоким образованием. По своим взглядам он принадлежал к умеренным социалистам, но ни в какие партии не желал входить. Одновременно я усилил свой штат, приняв одного из военнопленных, Коновалова, в качестве портье и курьера, оказавшегося очень хорошим человеком.