Муромский смотрел глубже многих и видел причину военных неудач в непопулярности среди сибирского населения проводимой политики диктата. Он не раз выговаривал Колчаку и о самоуправстве военных и зажиме демократических свобод. На что адмирал упрямо отвечал ему одно и то же:
– Вы слишком считаетесь с мнением разных общественных организаций, безответственных в государственной работе. На их требования нельзя обращать большого внимания. Они умеют только хорошо критиковать, но никогда не предлагают ничего полезного. Идти теперь навстречу притязаниям общественности – значит показать свою слабость.
Петра Васильевича возмущала такая недальновидность, но он продолжал нести свой крест. Хотя и выговаривал:
– Во Владивостоке генерал Гайда при поддержке чехов и американцев готовит восстание против нашего правительства, а бывшие члены Учредительного собрания провели свой съезд и обратились к населению Сибири с призывом прекратить братоубийственную войну, воссоздать Сибирскую республику, заключить мир с Советской Россией и провести референдум, что для сибиряков лучше: Учредительное собрание или Советы депутатов? Наши противники перехватывают наши же лозунги. А мы со своей неповоротливостью с каждым днем теряем популярность в народе и рискуем вообще лишиться всякой поддержки.
И вот настал час расплаты. Шапкозакидательская политика Колчака и Сахарова дорого обошлась несчастной Сибири и белому движению. Красные взяли Тобольск и грозили окружением Омску. Только тогда Верховный правитель отдал сильно запоздавший приказ о спешной эвакуации. В итоге она превратилась в стихийное бегство.
Совет министров заседал почти без перерыва, пытаясь хоть как-то упорядочить разгрузку Омска. Из‑за чего Муромский сам чуть не опоздал на поезд. Лишь за полтора часа до отъезда он хватился, что совершенно забыл собрать свои вещи. Я стал названивать в комендатуру, чтобы за министром-председателем прислали автомобиль, но дежурный ответил, что все машины забраны военными. Пришлось на улице ловить извозчика.
Это тоже оказалось непростым делом. Неожиданно ударивший мороз многих ямщиков застал врасплох. На колясках по наледи ездить было скользко, а для саней еще недоставало снега. Вдобавок многие подводы были уже заняты. Под грузом всякого скарба они тянулись со всех концов города в сторону вокзала.
Наконец мне удалось на базаре сговориться с одним возницей по баснословной цене, и вскоре санная повозка подлетела к зданию Совмина. Пётр Васильевич уже мерзнул на крыльце, кутаясь в свое серое осеннее пальто.
Поданное средство передвижения его ничуть не смутило, он ловко запрыгнул в сани и, укрывшись овчинным тулупом, скомандовал:
– Домой!
Мы зашли в квартиру, и хозяин стал вспоминать, где у него лежат чемоданы. К отъезду здесь еще не думали готовиться. Никакой прислуги в доме не было.
Пётр Васильевич заглянул в кабинет и вышел оттуда расстроенным:
– Значит, кооператоры струсили взять мою библиотеку. А при большевиках были смелее.
Взор премьера наткнулся на бронзовый бюст Потанина, и он сразу сник. Изготовившийся к бегству второй гражданин Сибири почувствовал укор от первого.
Пётр Васильевич выглянул на лестницу и крикнул дворника.
– А что, Степан, никто не приезжал из географического общества?
– Никак нет, ваше благородие, никто. В субботу, еще при вас, приходил ихний хранитель. Вы еще с ним отбирали карты, книги и вот ентот памятник, – бородатый дворник махнул на бронзовый бюст. – Но никто так и не приехал.
Муромский совсем растерялся.
– Жалко, как жалко оставлять все это на произвол судьбы, – бормотал он себе под нос.
– Да уж, добра-то у вас много, – посочувствовал Степан. – Два самовара только, одной посуды – на многие тысячи, а еще картин сколько! Но за сохранность не переживайте, я пригляжу. Когда большевиков снова выгоним и вы вернетесь, все будет стоять на своих местах, как стояло.
Премьер-министр дал дворнику сто рублей.
– Пригляди, голубчик, пригляди. На тебя теперь одна надежда. Но если все-таки приедут из географического общества за экспонатами, ты уж, пожалуйста, отдай им, что выберут. Хорошо?
– Не извольте беспокоиться. Сделаем в лучшем виде, – пообещал громкоголосый дворник и зашаркал валенками в калошах вниз по лестнице.
Муромский, как сомнамбула, ходил взад-вперед по комнатам с пустыми руками.
Я посмотрел на часы. До отхода поезда оставалось меньше часа. Свой саквояж я собрал загодя, и он уже лежал в санях. Но с такой расторопностью моего начальника мы рисковали опоздать на поезд. И мне пришлось руководство сборами взять на себя.
– Чемоданы, должно быть, в кладовой. Вы там смотрели? Одежду, обувь, белье не забудьте. И шубу обязательно наденьте. В Иркутске холодно.
Но Муромский первым делом принес из кабинета свой личный архив и дневники, положил их на дно чемодана, а потом стал небрежно скидывать в него вещи.
До Новониколаевска поезд шел очень медленно, подолгу стоял на каждом разъезде, но все равно быстрее, чем поезда с беженцами, которые мы обгоняли десятками. Они являли собой мрачное зрелище. Составленные большей частью из старых, наверное давно уже списанных, пассажирских вагонов четвертого класса и обыкновенных теплушек, в которых до войны перевозили скот, они скапливались на маленьких станциях и полустанках, забивая под завязку все запасные пути. Закутанные в одинаково серые пуховые платки женщины, что чиновничьи и офицерские жены, что простые казачки, тащили дымящиеся котелки и чайники с кипятком в свои застывшие вагоны. А мороз все усиливался, особенно по ночам.
– Бедные, несчастные люди! – воскликнул стоявший у замерзшего окна Муромский. – Почему мы не начали эвакуацию раньше? – корил он себя. – Сейчас бы они не страдали, а жили в теплых квартирах.
– Вы сами знаете, кто в этом виноват! – не выдержал я.
– Да, конечно. Но ведь и ему тоже генералы обещали отстоять Омск.
– Кто? Сахаров? Розанов [172] ? Эти бывшие черносотенцы, жалкие выскочки и карьеристы, как мухи, со всех сторон облепившие адмирала! Они способны только устраивать еврейские погромы и пытки в казематах контрразведки. Даже партизанские банды оказались им не по силам, что уж говорить о регулярной армии, которую создали большевики, пока наши стратеги составляли свои грандиозные планы.