Сергей навязываться не стал, сделал легкую гимнастику на краю бассейна и уже изготовился прыгнуть в воду. Но девушка что-то крикнула. Он недоуменно посмотрел на нее. Она мотала головой из стороны в сторону и скрещивала руки. Он потрогал воду. Она была теплой.
«Наверное, она приняла мои купальные трусы за шорты?» – решил Сергей и стянул их с себя, оставшись в чем мать родила. Девушка от смущения закрыла глаза ладошкой, и он прыгнул в воду. А вынырнув, увидел, как она нервно бегает по кромке бассейна и отчаянно хватается за голову.
И только тут до него дошло, что она имела в виду купальную шапочку, о которой он совершенно забыл.
Он подплыл к ней и посмотрел на нее виноватыми глазами. Любительница Пруста уже была готова сжалиться над ним и разрешить ему в порядке исключения плавать без шапочки, не соверши он роковую ошибку.
Он стал извиняться перед ней на английском языке. Ее лицо тут же окаменело, и она казенным тоном, не терпящим возражений, приказала ему немедленно покинуть бассейн. Несмотря на весьма приблизительное знакомство с французским языком, слово «полиция» Сергей понял прекрасно.
Он не стал дожидаться, пока она дозвонится до полицейского участка, а быстро выбрался из воды, натянул трусы и, не вытираясь, направился к лифту, оставляя за собой мокрые следы.
Февраль оказался короче обычного ровно наполовину. После 31 января наступило не первое, а сразу 14‑е число. Декретом Совнаркома большевики со старого юлианского календаря [108] перевели страну на григорианский, по которому уже давно жили все европейцы. Это было единственное дельное нововведение красных комиссаров, в остальном их политика была бестолковой, непоследовательной и невероятно жестокой.
– Хорошо, что наш Петенька успел родиться в прошлом году, – радовалась жена. – А то мог бы угодить в эту временную дыру и тогда бы не знал точной даты своего рождения. Ведь когда он вырастет, все перетряски забудутся, и никто не вспомнит, как нас лишили целой половины февраля.
Но меня календарные преобразования интересовали мало, больше заботил заработок хлеба насущного. Моей доли в гонораре, полученном Золотовым от Бурятской думы, хватило лишь, чтобы рассчитаться с квартирной хозяйкой. Томские сбережения окончательно иссякли из‑за дикой дороговизны продовольствия, и я уже не гнушался любой возможностью заработать. Даже ходил на товарную станцию разгружать вагоны. С неохотой грузчики приняли меня в бригаду, и потом мы весь день разгружали уголь, даже без перерыва на обед. Но когда вечером пришла пора расчета, мои дневные товарищи мне ничего не заплатили, да еще поколотили для острастки.
– Хоть не убили, – успокаивала меня Александра Николаевна, обрабатывая йодом ссадины. – Это ж форменные бандиты. Грузчикам человека порешить – раз плюнуть. Если уж имели несчастье стать интеллигентом в мужицкой стране, то несите свой крест с достоинством.
Большевики формировали специальный батальон из пленных австрийцев и мадьяр и искали человека, способного обучить волонтеров хоть немного говорить по-русски. Денег они не платили, зато выдавали хороший паек.
Я знал, что иностранцы нужны комиссарам для борьбы с собственным народом, но все равно взялся за эту работу. Иногда в казарму я приходил раньше и вынужден был слушать бредни агитаторов о мировой пролетарской революции, о классовой борьбе, о необходимости уничтожения буржуазии.
Из других сибирских городов вестей доходило мало. Большевистские газеты воспевали триумфальное шествие советской власти. Одно время их пропаганду разбавляли беженцы из Советской России, устремившиеся в Харбин [109] , единственный необольшевиченный русский город. Но русские якобинцы и тут оказались начеку. На станции Слюдянка, недалеко от Иркутска, на Круго-Байкальской железной дороге, они организовали контрольно-фильтрационный пункт, где проверяли документы и тщательно досматривали всех подозрительных лиц. Бывших офицеров, царских чиновников и просто буржуев снимали с поезда и расстреливали без суда и следствия, а трупы выбрасывали в Байкал. Рыбаки говорили, что омуль нынче жирный, потому что питается человечиной.
В конце апреля мы получили письмо из Томска от Нины Андреевой и очень ему обрадовались.
Знамя революции
Письмо из Томска Нины Андреевой
«Дорогие мои Поля, Пётр Афанасьевич и маленький Петенька!
Мы все очень рады прибавлению в вашем семействе, но одновременно скорбим по поводу гибели нашей любимой тетушки и выражаем вам свои искренние соболезнования.
Слава Богу, мы пока все живы. Зато неприятностей уже хлебнули от новой власти через самый край, пожалуй, даже больше, чем от самодержавия.
Мы все теперь контрреволюционеры и черносотенцы! Вот так-то большевики оценили заслуги моего отца перед революцией. «Сибирскую жизнь» они закрыли. Вначале пытались задушить ее экономически, запрещали печатать платные объявления. А в начале года провели красногвардейскую атаку на капитал и вообще закрыли газету. Одновременно совдеп национализировал и типографию Сибирского товарищества печатного дела, где она выпускалась, и стал выпускать там свою газету «Знамя революции» [110] . И по шрифтам, и по набору, и по внешнему виду точную копию «Сибирской жизни». Ее даже стали доставлять нашим либеральным подписчикам!
Вы бы видели моего папу, когда он взял в руки эту агитку! Он готов был лопнуть от ярости.
Еще они национализировали все банки, торговый флот, конфисковали театр «Интимный», реквизировали гостиницу «Европа»… А сколько частных домов позабирали для своих нужд – вообще не сосчитать!
Недавно экспроприаторы обложили нашу буржуазию контрибуцией. Собрали всех купцов и заводчиков на товарной бирже и объявили, что те должны выплатить в четырехдневный срок пять миллионов, иначе их отправят на каменноугольные копи. Купцы были в смятении. Имущество реквизировано, прежние займы и процентные бумаги аннулированы. Им, видать, и вправду негде было собрать такую гигантскую сумму! Ты же знаешь, Поля, что я никогда не жаловала богатеев, но тут я им впервые посочувствовала. Но на большевиков никакие уговоры не подействовали! Они оцепили биржу войсками, арестовали всех собравшихся и отправили их в тюрьму.