Book.

На школьном крыльце стоял. Высокий. С зелеными глазами. С родинкой на щеке. Цвет глаз, конечно, не виден издалека, но я-то знала: зеленый. Как листья ивы. Я издалека его увидела и даже замедлила шаг. С ним страшно встречаться. Хотелось повернуть назад. Ну ее, школу. Я еще больна, слаба, кашляю, могу оправдаться. Но ведь завтра все равно придется сюда прийти. И потом: я хочу его видеть. Страшно, а хочу его видеть. Хочу. Видеть. Его.

Меня увидел, сразу зашел внутрь. Может, тоже меня боится? А чего тогда спрашивал обо мне у Вальки? Каждый день подругу терзал. Но ведь и я хотела спросить, но боялась. И не спрашивала, терпела, пока Валька сама о нем разговор не завела.

Саня Глушенков, улыбаясь, сказал:

– Трофимова, ты прогуляла десять дней. Еще бы немного – место бы твое продал.

– Ой, Саня, да кто бы его купил? Кому ты его продашь, а?

Засмеялся.

– Не знаю. Аукцион бы объявил.

– Никто, Санечка, к тебе не сядет. Никто этого места не купит.

– Тю! Ты же купилась!

– Я? Потому что не хочу сидеть с Соколовским.

(Хочу, хочу, – заорало внутри.)

– Ну вот! А Соколовский – супермен. И если ты его на меня променяла, значит, и я чего-то да стою!

Санька смешной. Осанка, как у орангутанга. И шею держит как-то странно вперед. Отчего его голова впереди всего туловища, как у черепахи. А на личико он ничего, симпатичный.

– Сань, ты знаешь что? – говорю я и кладу руку на его спину. – Ты выпрямись.

Саня приосанился, голову поднял. Сразу стал выше.

– Вот так. Здорово! Да ты просто крутой мачо! – Я похлопала его по тому месту, где сходились лопатки. – А дома ходи с книгой на голове. Стройный станешь. И увидишь – к тебе валом будут валить девчонки.

– Правда, что ли?

– Да. Увидишь.

– Ладно, – Саня по привычке втянул голову в плечи и по-черепашьи медленно поплелся из класса на перемену.

Соколовский на меня не смотрел. Вообще не смотрел. Почему-у? В чем дело? Когда я увидела его на крыльце школы, у меня счастливая мысль мелькнула: может, он меня встречает. Но нет, оказывается, не меня. Может, он покурить тайком выбегал? Хотя он ведь не курит. Его вызвали к доске отвечать – он корпусом от меня даже полуотвернулся. Ладонью челку убирал, и мне казалось, что он этой ладонью от меня отгораживается, не может, не может, не может на меня смотреть. Или не хочет! Я тоже не могу, но все же искоса бросаю на него мгновенный взгляд исподлобья, вижу его ладонь и заливаюсь краской, а внутри меня что-то начинает томиться и ныть, сладко, так сладко, что мне становится стыдно. Я сложила на парте руки и опустила в них лицо.

– Леся, тебе плохо? – голос Власы-Дурасы надо мной.

Подняла голову, помотала: нет, нет, не плохо.

– Как ты себя чувствуешь? – математичка такая участливая. Может, она и не плохая совсем, зачем мы ее называем Дурасой?

Кивнула: хорошо.

– А то, может, сходишь в медпункт?

– Нет, спасибо, мне не нужно.

– Тогда возьми себя в руки.

– Я все-таки схожу в медпункт, – говорю через минуту. – Можно, Власа Григорьевна?

– Ну конечно, конечно… Иди.

Я вышла из класса и стала медленно спускаться по лестнице. Ага, пойду в медпункт, а что я спрошу у медсестры?

«Дайте мне таблеток побольше, таких, чтобы я не замечала нашего новенького. Мне от него что-то делается плохо».

«Как именно плохо? У тебя что-то начинает болеть?»

«Нет, ничего не болит, просто мне становится неспокойно. Что-то нервное, да? Дайте что-нибудь против нервов. Транквилизаторы… антидепрессанты…»

«У тебя от него депрессия?»

«Не депрессия, наоборот».

«Возбуждение?»

«Да, это вернее. Возбуждение. И еще я его боюсь».

«Выпей-ка ты валерьянки, девушка».

У мамы, кажется, есть валерьянка. Она иногда пьет, когда мы с ней поскандалим. Двадцать, нет, тридцать, сорок капель накапаю в воду и выпью. Может, перестану думать о нем. Я направилась к выходу из школы.

– Куда? – спросил охранник.

– Подышать, – я закашлялась, не нарочно закашлялась, в самом деле приступ напал.

– Что, воздуха не хватает?

– Да.

Ничего не сказал усатый дядька.

Я вышла на улицу. Моросил дождь. Шел с неба пунктиром, словно шагами. Я постояла под его тупыми холодными подошвами.

А вот Соколовского охранник не выпустил.

Он стоял у поста и ждал, пока я зайду. Тоже отпросился с урока?

– Леся!

Я шарахнулась от него на лестницу, выше, выше, скорее, скорее в класс!

– Леся, подожди. Ну подожди, Лесь!

Нет, нет, нет, не надо ничего.

Я влетела в класс, как будто за мной гнались враги.

– Что с тобой? – встревоженный голос учительницы.

– Ничего, – отрицательно трясу головой. – Все в порядке.

– Садись.

Он зашел минут через десять. Власа Григорьевна стрельнула глазами в него, в меня.

– Садись быстрее, – Соколовскому.

И снова на меня смотрит.

Сел на свое‑мое место, и с той стороны заработал магнит.

Ото всех отворачиваюсь, всех стыдно. Мне кажется, все знают, что произошло десять дней назад, все хихикают в спину.

Он меня тоже стал сторониться.

Встретились в коридоре, отлетели на два метра. Мой «отлет» независимо от меня происходит, мне вовсе не противно его видеть, но – страшно, но как-то по-особому страшно, не страшно в смысле «опасно», а страшно в том смысле, что вдруг снова это повторится, а это нельзя. Мне даже взглядом с ним встретиться боязно. Но почему он-то стал шарахаться? Что такого страшного он увидел во мне? Я, наверное, как-то неправильно устроена, ведь там все так сложно, если получается сложный ребенок. Не может быть, чтобы у меня, которая болеет ангиной по пять раз в году, было все так же, как у других, правильно и хорошо.

Но я заметила, что, шарахаясь, он все же смотрит на меня, смотрит глубоко и грустно.

После школы я отправилась домой одна. Валька ушла в другую сторону и даже не сказала куда. И тут за спиной я услышала глухой, непонятно почему глухой, голос Соколовского: