– Знай я заранее, что наш Сенатор – такой идиот, черта с два согласилась бы его спасать! – в сердцах брякнула «дочь» томимого в неволе узника после того, как встретилась с ним в казематах храма и вернулась назад в трактир. – Нет, вы только подумайте: умудриться уйти от вингорцев и от Кавалькады, а потом из-за сущего пустяка угодить в руки толстых и ленивых жандармов Аркис-Грандбоула!
– Ага, значит, надо думать, самочувствие у мсье де Бодье в порядке! – радостно заключил я из ее слов. Уж коли Долорес с порога обозвала Гуго идиотом, стало быть, на свое физическое и душевное здоровье он ей не жаловался. В противном случае эта новость была бы наверняка озвучена первой.
– По мне, так его надо бы вообще для профилактики раз в полгода в тесной камере запирать и баландой кормить, – сказала Малабонита. – Да вдобавок смертной казнью стращать – чтобы волновался, потел и худел побыстрее… Нормально он себя чувствует, разве что осунулся и побледнел без света. Не знаю, чем твоя сучка Патриция того святошу из синода ублажала, но он распорядился выделить нам для свидания отдельную комнату – что-то вроде кабинета для допросов. Как только Сенатора туда ввели, я к нему сразу на шею бросилась и всхлипывать начала, а сама при этом ему на ухо шепчу: мол, чего вылупился, дурак, давай, делай то же самое и доченькой меня называй. Молодец, не растерялся. Быстро все понял и в игру включился. В общем, поплакали мы с ним на пару минут пять, пока охранники на нас таращились, а когда им это надоело и они вышли, нам и о деле поболтать удалось.
– Вас могли подслушивать, – заметил Убби.
– А то я не догадывалась! – фыркнула Долорес. – Да, скорее всего, не только подслушивали, но и наблюдали исподтишка – уж больно комнатка странная была. Только ничего подозрительного церковники в моей болтовне не нашли, ручаюсь. Все, что Гуго нужно было знать, я ему в открытую сообщила. Дескать, что бы ни говорил тебе Нуньес, о чем бы ни спрашивал, талдычь во всеуслышание «Я невиновен!» и моли Септет Ангелов подтвердить это, явив чудо. До самого конца упорно молись и надейся, ведь раз на тебе и впрямь нет никакой вины, значит, чудо непременно произойдет. Более того – оно уже началось! Неужели не чудо, что я – безутешная дочь – сумела добиться встречи с отцом в этих застенках? Ведь ты молился, папочка, чтобы мы снова встретились, спросила я. Ежеминутно и всем сердцем, ответил он. И сказал, что продолжит это делать до самой своей смерти… Было так трогательно. Сенатор даже заплакал, хотя я ему больше никаких знаков не подавала.
– Ты точно уверена, что де Бодье понял твой намек? – усомнился я. – Боюсь, без его отчаянной мольбы о чуде мы не сорвем шквал оваций. А они нам будут ой как необходимы, особенно если придется прорываться сквозь толпу.
– В вопросе понимания намеков Гуго точно не идиот, – уверенно кивнула Долорес. – Да и в остальном тоже вроде бы нет. Но бродяжничать в одиночку ему категорически противопоказано. От страха, голода и усталости у него начинает ум за разум заходить, и Сенатор может такого напортачить, что сам будет потом диву даваться. Это ж как надо постараться, чтобы тебя – умудренного жизнью человека – взяли и объявили гнусным еретиком!..
История превращения бывшего сенатора и механика в бродягу, а затем – в ангелопротивного вероотступника и впрямь выглядела анекдотичной. Если бы Малабонита услышала ее не из уст самого де Бодье, я сроду не поверил бы, что он стал жертвой не направленного против него заговора, а собственной глупости. Тем не менее так оно и было. И даже подозреваемый мной в этом злодействе дон Риего-и-Ордас не имел к нему, как оказалось, ни малейшего отношения.
Путь от «Оазиса морей» до места, где вингорцы должны были встретиться с Кавалькадой, ведомый Гуго «Гольфстрим» отмахал за четыре дня. Однако все это время Сенатор не просто стоял у штурвала и молился, чтобы его не прикончили. Желая повысить свои гарантии на спасение, бывший политик воскресил в памяти все свои прежние профессиональные уловки, решив для начала попробовать подружиться и найти общий язык с малознакомым ему крылатым народом.
Дело это было нелегкое, беря во внимание, как неохотно хозяева гор вступали в разговор с Бескрылыми. Но болтун де Бодье владел искусством ведения переговоров и умел располагать к себе людей. Проявив всю свою изворотливость, он в конце концов втерся в доверие сначала к охранникам, а затем и к Светлогривому Грифону. На исходе второго дня пути тот уже без опаски поднимался на мостик и подолгу рассказывал Гуго о вере и традициях вингорцев, к которым тот вдруг проникся немалым интересом.
Интерес этот был для де Бодье всего лишь затравкой, которую он подкинул врагам, намереваясь добиться их благосклонности. Покопавшись в памяти, он очень кстати припомнил одну из заповедей вингорского пророка Наранира, тезисы основополагающих трудов которого Гуго, будучи еще сенатором, прочел накануне каких-то международных переговоров. Отложившаяся у него в голове заповедь предписывала вингорцам проповедовать учение Серебряного Луча каждому, кто изъявляет желание к нему приобщиться. В особенности – Бескрылым. Донесение до них сих нетленных истин считалось наиболее сложным и почетным делом, и за каждого чужака, ознакомленного с ними, проповедника-вингорца ожидала в раю воистину щедрая награда.
И потому неудивительно, что просвещать возжелавшего припасть к источнику мудрости Гуго взялся сам Светлогривый Грифон. Хитрому же Сенатору оставалось лишь внимательно его слушать, быстро анализировать услышанное и на основе этого придумывать для учителя вопросы. По возможности – неординарные, поскольку они убедительнее всего выказывали прилежание ученика и тешили самолюбие наставника. А Шомбудаг, кто бы сомневался, был в восторге от того, что в святой для вингорцев год он пролил свет божественного учения на дремучего Бескрылого, буквально в считаные дни окрылив того бессмертными знаниями. Чем, разумеется, сумел угодить всевидящему Солнцу, искупив перед ним многие свои грехи.
Что ни говори, а де Бодье провел просто гениальный дипломатический финт. Возможно, самый виртуозный в своей жизни. И когда настал час вингорцам исполнять обещание и гнать заложника взашей, они спровадили его пусть не с оркестром, но один черт куда почтительнее, чем нас. В награду за примерное поведение они даже одарили Сенатора кошелем монет и указали, в какой стороне расположен ближайший город; им, как легко догадаться, был Аркис-Грандбоул. А восхищенный успехами ученика Шомбудаг в знак благодарности снял свой бриллиантовый обруч, после чего прилюдно водрузил его на голову Гуго. И неважно, что в современном мире эта старинная драгоценность стоила втрое меньше, чем равный ей по весу кусок иностали. Важен был сам факт признания крылатым народом заслуг Бескрылого в постижении еще недавно чуждых ему священных истин.
И нам бы следовало восхититься изяществом, с каким наш товарищ выкрутился из заведомо проигрышной для него ситуации. Вот оно, казалось бы, наглядное опровержение слов древнего пророка Екклесиаста, изрекшего, что многие знания несут человеку многие печали. Ан нет, не выйдет у нас поспорить с ветхозаветным мудрецом. И для хитрого Гуго Екклесиаст не сделал исключения, так что рано радовался Сенатор, шагая по хамаде в сторону Аркис-Грандбоула и позвякивая оттягивающим карман кошелем. Обретенная де Бодье через знания свобода оказалась палкой о двух концах. И один из них вскоре пребольно огрел его по увенчанной вингорским обручем голове.