Корунда в Карелии много, но там попадались кристаллы прозрачные, по чистоте близкие к рубину; и Кирилл оставил себе эту сопочку как заначку на время после освобождения, навел справки, сколько могут стоить такие камни. И вернулся потом, пять или шесть лет спустя, с рюкзаком, палаткой, кайлом, чтобы взять образцы, показать ювелирам – и черт его дернул навестить свою бывшую колонию, про которую он знал, что ее закрыли; почти по пути было.
Думал Кирилл, как он рассказывал, покуражиться, водочки заранее припасенной выпить в кабинете начальника колонии, дружков своих помянуть. Пошел смело, зная, что никого там не будет, и не успел даже удивиться, как вышел ему навстречу человек в потертой форме конвойного, с ружьем за плечом, и разглядел Кирилл, что бывшая зона – а он точно знал, что закрыли ее, едва ли не бумагу официальную видел – все-таки обитаема, и даже заключенные в ней есть, правда, новые, не те, что раньше там сидели.
Всем руководил человек, которого звали Песий Царь. Кирилл его знал, когда-то он был кинологом, дрессировщиком служебных собак в этой колонии. Тридцать или больше лет, с самой юности, Песий Царь возился с собаками, с овчарками конвоя и разыскной группы; жилье его было при псарне. Звания он достиг небольшого, старшина или младший лейтенант, да и мундира не носил, больше привычный к замусоленному бушлату без погон. Вообще-то это был непорядок, сотрудник без знаков различия, но начальство все ему прощало за дремучий его, мужицкий дар: за то и звали его Песий Царь, что все собаки слушались его беспрекословно, даже чужие, другими вскормленные, к другому хозяину привычные, злющие служебно-разыскные псы, тренированные на поиск беглых.
Ходили слухи – сам Песий Царь о своем прошлом не говорил, – что был он родом из лесной деревеньки на западе, родился в первый послевоенный год, когда по лесам еще скрывались дезертиры всех возможных армий, остатки банд, которые любое войско числили врагом. НКВД начал «чистить» край, пришли солдаты с овчарками на поводке – такие чащобы, что без обученного пса облавы не провести, за пять лет войны все, кто укрывался в лесу, научились рыть такие схроны, что поверх пройдешь – не заметишь. Однажды, когда Песьего Царя награждали какой-то служебной медалькой, он немного от нее расчувствовался – отличили! – и скупо рассказал, как мальчишкой ухаживал за подраненной овчаркой, то ли Факелом того кобеля звали, то ли Огнем; и вроде как он, мальчик, когда собака кончалась – не смогли ее вылечить, что-то такое почувствовал, теплое, хорошее, будто пес бессловесно поблагодарил его на прощание.
Над другим бы только посмеялись за такой рассказ, а Песьего Царя слушали с интересом, потому что все знали, как у него с собаками дело поставлено. Самые они были свирепые и умные, против ножа, пистолета выходили, не дрогнув, никакая уловка их со следу не сбивала, и сам след, какой бы ни был старый, держали они так, будто чуяли по-собачьи, а думали по-человечьи, куда беглец мог уйти, где спрятаться, как схитрить. Посторонних он к себе в питомник не пускал, на соревнования – были и такие между колониями, дрессировку собачью продемонстрировать – псов своих не возил, говорил, что спортсмены на четырех ногах ему не нужны, портит это собаку, приучает к внешнему, к похвале, а она не за похвалу работать должна, а всей сутью своей песьей стремиться нарушителя взять, потому что в мире так заведено, собачье это предназначение – искать, догонять и клыками вцепляться. Порядок у Песьего Царя был в питомнике, чистота, мясом первосортным псов своих выкармливал, мог позволить, потому что за каждого непойманного беглеца погоны слетали, и за овчарками к Песьему Царю с разных колоний приезжали, выкупали за деньги, обменивали на то, что было ему нужно. Но отдавал он собак неохотно, говорил, что псу коллектив нужен, и правда – два-три года отличались его собаки на новом месте, а потом становились как все; а вот те, что у него оставались, выучку до смерти сохраняли, а когда немощными становились, жили на пансионе, как почетные четвероногие чекисты.
В конце восьмидесятых, когда Кирилл в колонии срок мотал, послабления пошли, политических выпустили всех, Песий Царь засмурнел, чувствовал, что перемены начинаются крупные. Ему какой-то освобождавшийся цеховик, посаженный за нелегальное производство, – прозорливец! – даже предложил со службы уйти, деньги большие сулил, если частный центр тренировки собак для охраны откроет.
Песий Царь не послушал его, а уже трудности со снабжением начались, даже он кормежку для собак нормальную достать не мог. А при этом при колонии кооператив возник, стали зэки матрешки точить, художник из зэков их расписывал; затем фальшивые сабли под старину пошли, шкатулки; отгружали их в Ленинград и в Москву, кто-то из бывших сидельцев колонии вышел уже в бандитские авторитеты и торговлю эту, по лоткам и с рук, крышевал. Пока – матрешки и сабли, но уже присматривались те из офицеров, кто долю в кооперативе имел, к лесоповалу, к торговле лесом; Песий Царь оказался на обочине, его дело было собак дрессировать, и он совсем замкнулся, почти заперся в питомнике; но слабины не дал, псов муштровал, может, и основательнее, чем прежде.
Потом был август 1991-го, года через полтора начались задержки зарплаты у охраны. Песий Царь браконьерить стал, чтобы псов своих кормить, едва лесничего не застрелил, когда тот его застал над двумя лосями, теплыми еще. И без того нелюдимый, все реже заговаривал он с другими офицерами, все больше времени проводил с собаками, словно советовался с ними, как жить дальше, пытался чувством уловить – как псы новое время принимают, что чуют в будущем.
Песий Царь отказался уезжать, когда колонию закрыли; сначала писал наверх бумаги, думая, что там не знают, иначе чем объясняется чудовищная эта ошибка? Но потом понял, что и генералы считают колонию ненужной, других хватит – и с той поры не верил, что государство есть государство, милицейское начальство – милицейское начальство; он думал, что произошла подмена, все оказалось ненастоящим и надо до кого-то достучаться, кто так же, как и он, остался зрячим.
А потом в одночасье перестал и мучиться умственно, и петиции свои писать. Что-то в нем новое открылось, ему самому неведомое; может, впервые почувствовал он, что другой могла быть вся его жизнь, если бы не форма милицейская, надетая еще в юности.
Анахоретом перезимовал он в брошенной колонии, где сохранил свой собачий питомник, полтора десятка отборных овчарок, а затем настрелял пушного зверя, купил старый конвойный «уазик» – буханку, когда-то списанный из той же колонии. И начал, как живодер, объезжать деревни и поселки, высматривая зряшных людей – гулевых опустившихся мужичков, детей-бродяжек, сбежавших из интерната, умственно отсталых, инвалидов, старых проституток-«плечевок», которым уже не было места на трассе. Кирилл сказал, что некоторых, без слов поняв, зачем явился Песий Царь, выдавали жители; от бродяг было беспокойство, они приворовывали, устраивали лежбища в брошенных домах; кое-где Песьего Царя знали, вспоминали, что он из вохры, где-то и вовсе не знали, но угадывали, что он из охраны – места были лагерные, там конвойных узнавали легко.
Песий Царь колесил по округе без малого год, раз в несколько недель совершая свои объезды. За это время никто не разу не поинтересовался, кто он такой, куда увозит людей. Если бы, может, он хоть однажды ошибся, попробовал забрать кого-то, кто мог за себя постоять или был хоть чем-то симпатичен жителям, все обернулось бы иначе; но Песий Царь выбирал только тех, от кого деревенские и поселковые и сами были рады избавиться, только не знали как. Да и ненавидели бродяг люто, пожары от них постоянно случались. Сложился молчаливый уговор, некоторые даже пытались напроситься к нему в долю, думая, что он завел в тайге выгодный бизнес, нашел золотую залежь и набирает рабов; впрочем, работники из тех, кого он увозил, были неважные, и большинство полагало, что бывший охранник тронулся умом, решил извести бродяжек; но, поскольку вся вина падала лишь на него одного, ему не перечили.