Но на самом деле я знал, что свернул на полпути. И не могу сказать об этом Анне: она потребует новых поисков.
А там, на Ханкале, я понял, чего не понимал раньше, – что есть запретные для меня пространства, куда не стоит соваться. Я мнил себя неуязвимым, хотя был всего лишь незаметен: никого не волновали, ничьих интересов не затрагивали мои частные розыски, я копошился в архивах, ездил по местам лагерей – бумажный конквистадор, тихий соглядатай. Да, я умел выскальзывать из сложных ситуаций, но, чтобы отправиться в Грозный, нужно было быть Мусой или Джалилем, я же был лишь самим собой, везунчиком, нюхачом, и все это вдребезги разбивалось о реальность войны.
Если бы я рассказал это Анне, она, может, и поняла бы меня. Оценила бы честность признания, вряд ли сочла бы трусом, но никогда бы не вошла со мной в отношения. А я уже отвел ей место внутри себя, представил общее будущее; и был готов получить его даже ценой умолчания.
«Сто шансов из ста, что посредники не врут, просто ты слишком добросовестный, все хочешь перепроверить», – говорил я себе. Анна и так знает, что отец, скорее всего, погиб, ей просто нужно, чтобы кто-то другой сказал ей это, и сами детали – Ханкала, военная база, переговоры, три дня ожидания – будут работать на достоверность сведений, их конечность: так, и никак иначе.
И в конце концов я отбросил сомнения; мертвые мертвы, живые живы – вот что нужно осознать сейчас Анне; моей Анне.
Известие о смерти отца, казалось, совсем не тронуло Анну. Но я понимал, что она не хочет проявлять при мне чувства, для нее это было подобным тому, чтобы прилюдно обнажиться. Она уедет в съемную свою комнату, там проведет время в молчании, последний раз мысленно обращаясь к отцу как живому, – и будет вызывать в памяти воспоминания о нем, больше не связанные нитью жизни с настоящим временем.
Она протянула мне конверт с деньгами. Я думал отказаться – и потому, что такая сумма для меня была смешной, а для Анны существенной, и потому, что втайне надеялся обязать ее мнимым благородством. Но конверт взял, понял, что с Анной нужно быть честным, не выдумывать планов с двойным дном; если что и соединит нас, так это прямое мое намерение, которое будет выражено ясно и просто; Анна не может не увидеть, как мы подходим друг другу, не увидеть во мне новое свое служение.
Когда я принял деньги, Анна выдохнула с облегчением; и я почувствовал, что открылась дверь в будущее, замаячила смутная тропка новых встреч.
Анна, Анна, беглянка, жиличка на птичьих правах! У нас всех еще были советские паспорта, но у нее адресом прописки значилась ЧИАССР; она не могла выписаться и прописаться в Москве, ее донимал участковый, вымогая взятку. Деньги, присланные когда-то отцом, заканчивались, и не было просвета впереди.
Я попросил Мусу, и мы подъехали к участковому; обрюзгший милиционер почуял угрозу, исходящую от Марсова бойца, и обещал Анну больше не трогать.
Я не ждал ответной благодарности от Анны, хотя знал, что она будет; я чувствовал себя волшебником, давно копившим волшебство, чтобы одарить им достойного человека, переверстать его жизнь в лучшую сторону.
«Так, наверное, поступал и дед Михаил в отношении бабушки Тани, – думал я и тут же разворачивал мысль в сторону: – Я – не дед Михаил, во мне нет опасности, и Анна не оставит меня; ничто не повторяется буквально, один в один».
Я видел, как устала Анна, как измучилась; как тяготило ее прошлое в смысле родословной, поставившее на ней знак неблагонадежности, вычеркивающий из числа людей, заслуживающих общего доверия. Но она не жаловалась, непритворно сердилась за помощь. Даже Муса, человек с отключенными эмоциями, отчасти посвященный теперь в дела Анны, сказал мне однажды:
– Сильная девка. С такой не пропадешь. Завидую.
А я чувствовал, как медленно склоняются ко мне чувства Анны; просто в силу того, что я есть, что со мной надежно.
Все случилось весной девяносто седьмого, спустя полгода после нашего знакомства.
Мы поехали тогда на мою дачу. Занимался морозный светлый день, снег уже сошел с полей, застывших в муках осенней пахоты, и вывороченная земля огрубляла чувства, добавляла к желанию поцелуя страсть взаимного мучительства. Мы ушли гулять к прудам, которые уже успели растаять, а потом их наново выстеклило свежим, крепким льдом; видимо, он схватывался очень быстро, и на поверхности застыли барашки, расплесканные сахарные капли, избытки замерзания.
Лед был прозрачен, он гнулся под нашим весом, чуть мутнея от внутренних напряжений. В водной глубине уткнулись в ил сонные рыбы, а мы шли по тонкой ледяной корке, которую облизывало, не в силах растопить, солнце, и мне казалось, что чувство теперь так же накрепко схватилось между нами, что мы идем там, где еще вчера не смогли бы ступить.
Бодрый, как скрип новенькой командирской портупеи, скрип льда, шествие вдвоем по вчерашней воде – выбрызгивали в жилы ясную, прохладно-кипучую страсть; вкус замерзших, провисевших в саду всю зиму яблок, обледенелые кольца колодезной веревки, шелест камыша, меховой воротник, обрамляющий лицо Анны; светлые ее волосы, заново набравшие силу, неподвластные ветру.
Солнце поднималось в зенит, солнце нашего утра, а мы все ходили кругами, риско́во пробуя лед на прочность, – а вдруг снизу ключ, родник, вдруг мы провалимся?
Подсознательно я ждал треска льда, воды, обжигающей тело. Но нет, мы миновали пруды, вышли в поле, где по краям росли плакучие березы, ставшие вихревым слепком зимних бурь. Здесь солнце уже подплавило хлад заморозка, и земля дышала теплом, громоздились влажные от испарины, грубые ее комья.
А вдали, у самого горизонта, шла по дороге колонна машин, тяжелых военных машин с выцветшими брезентовыми кузовами. На мгновение мне показалось, что я смотрю сквозь бинокль или прицел, что это не окрестности Москвы, а Кавказ, оживший призрак прошлого, войска уходят из Чечни, отступая перед тьмой.
Забранное в меховой кокон лицо Анны взорвалось, рассыпалось морозными искрами, раскатилось по полям; из нее выхлестывала давняя истерика, ведьминское икотное хихиканье, исходящее из живота, словно она рожала через рот смешинок-бесенят.
Я поднял ее на руки, мы кружились по мерзлым кочкам, ловя ускользающее равновесие, лицо ее глубоко опрокинулось в мое лицо, и губ уже невозможно было отделить от губ.
Любил ли я? Нет, скорее верил в нее. И она меня не любила, но чувствовала, что я хожу темными тропами, а мне был нужен ее дар ожидания. Нужность, востребованность дара – серьезнейшая вещь, она привязывает, может быть, даже глубже любви. Раньше я словно брал ключи от судьбы с собой, а теперь оставлял их Анне.
Смущало меня только одно: скрытность Анны. Заложник судьбы отца, она возжелала себе совершенной независимости; а тот, кто знает о человеке правду, пусть самую бытовую, уже потенциально – манипулятор. И она старалась как можно меньше рассказывать, где была, что делала, с кем встречалась; человек более прямолинейный предположил бы, что она ведет двойную жизнь, есть поводы для мужской ревности.