Мы уже подарили себя друг другу, еще не успев ничего отдать.
Три года понадобилось отрядам саперов, чтобы обезвредить девяносто две тысячи семьсот сорок семь мин и снарядов, установленных немцами в коммуне Ле-Туке, – это был самый «заминированный» муниципалитет Франции. Потом, по побуждению доктора Пуже, руины исчезли. Зло отступило. Шрамы зарубцевались. Город был отстроен, аэропорт расширен. Мало-помалу, осторожно, возвращались улыбки. Вечерами на террасах кафе иногда слышались взрывы смеха. Заразительного смеха.
И в этом городе, где вновь прорастала жизнь, мы встретились четыре года спустя после бегства и грома небесного.
В понедельник, 20 сентября 1948-го.
Было прохладно, всего семь градусов. Мы столкнулись на углу Лондонской улицы и улицы Мира, только в кино так удачно совпадают названия улиц, романтической комедией была эта встреча. Ветер трепал наши волосы, скрывал за ними глаза, как в детской игре, когда закрываешь другому глаза ладонями и спрашиваешь кто? кто? Мы тотчас же узнали друг друга.
Эти четыре года еще не состарили наших лиц. Мы не сразу заговорили. Не сразу улыбнулись друг другу. Была эта жуткая секунда неуверенности, глаза в поисках знаков. Кольца на безымянном пальце. Ребенка, прячущегося за широким пальто. Чистого голоска, который крикнет мама! Мужчины или женщины, которые подойдут к другому с хлебом, газетой, букетом цветов; так пишется жизнь.
И вот наши объятия раскрылись.
Мы пережили два последних года войны вместе, мы потерялись на четыре года, но мы дождались.
Мы не выбирали друг друга, как большинство людей.
Наши губы дрожали. Наш первый поцелуй был неловок, как настоящий первый поцелуй. Мы смеялись и плакали одновременно; нашедшие друг друга выжившие. Мы вдруг осмелились поверить в завтра. В любое будущее.
И тогда мы стали единым целым. На всю жизнь.
* * *
Сегодня в Ле-Туке дамба черна от народа.
Велосипеды, скейтборды (мы недавно выучили это слово, но не совсем уверены в его орфографии), коляски, самокаты мельтешат веселым балетом. Семьи располагаются на пикник, защитившись от ветра полотняными укрытиями, – они похожи на те, что фотографировал Картье-Брессон [44] на берегу Марны или на галечном пляже Дьеппа. Дети, идеально загорелые, подлизываются к родителям, клянча засахаренное яблоко или истекающую шоколадом вафлю.
Для нас двоих у летних лакомств был вкус сухого печенья и белого лимонада, иногда карамели. Отцы были на войне, а матери ухаживали за теми, кто вернулся, потеряв в боях руку, или глаз, или челюсть, или рассудок, а иногда и все сразу.
На пляже разоблачаются тела, медленно, робко, как куколки; другие выставляются напоказ, гордо взлетают, отбивая волейбольный мяч. Плывет одуряющий запах масла для загара, темного табака, соли и мертвых ракушек.
Напротив авеню Луизон-Бобе, чуть в стороне, усталая женщина читает «Письма к молодому поэту» Райнера Мария Рильке. Она ужасно бледна, похоже, больна – новая Мадлена из «Лилии долины», жертва неизлечимой романтической чахотки. Рядом с ней, тоже в синем полотняном креслице, мужчина смотрит на море, не видя его. Он вдвое моложе нас, но уже выглядит старым.
Нам нравится этот уголок пляжа. Мы приходили сюда каждое лето на протяжении двадцати лет. Мы видели, как строился центр талассотерапии, гордость города. Смотрели, как дети делают куличики из песка, купаются, играют в пиратов, потом, позже, петушатся перед девочками, которые успели подрасти. Мы любили эти годы, любили их уютное и успокаивающее повторение. Наша дочь Жанна тоже выросла в эти летние сезоны, в мерном плеске волн моря, которое отступает далеко, очень далеко, так далеко, что с каждым отливом, кажется, исчезает.
А сегодня исчезнуть пришли мы.
Мы расстилаем наши полотенца; боже, до чего этот жест, прежде такой легкий, воздушный, стал сложной механикой. Нам приходится делать это вдвоем, из-за ветра, из-за наших скрюченных рук; и, как всегда, нам смешно.
Наша давняя слаженность, порой вызывающая у людей улыбку.
Только что, идя сюда через дюны, мы встретили парочку маленьких влюбленных. О, ей было всего лет тринадцать, а ему пятнадцать. Они лежали прямо на песке и смотрели в небо, как бы пытаясь прочесть будущее. Они говорили о грядущем конце света. Говорили о том, влюблены ли. Говорили о поцелуе – перед концом света.
Они были красивы. Он говорил ей: виктория, победа. Они писали свои первые слова, те, что мы так и не смогли сказать друг другу из-за грохота войны. В какой-то момент они поцеловались. Коротко. Словно столкнулись два маленьких зверька. Потом девочка увидела нас – мы шли медленно, чуть сутулясь, – и улыбнулась нам. Меланхолия изящно обрисовала ее ротик. Юноша вдруг посерьезнел.
Они знакомились с другой войной.
Войной желания. Войной сомнения.
* * *
Мы поженились спустя два месяца после нашей встречи, в ноябре 1948-го.
Нам стоило большого труда выправить все необходимые бумаги, из-за отца одного из нас, того, что ушел в Сопротивление, и с тех пор никто о нем ничего не знал. Было решено, что он будет числиться пропавшим без вести. Пропал без вести – словно канул в пропасть. Туда, где исчезают. Где не остается ни костей, ни праха. Формулировка леденила. Мы остались сиротами. Поженившись, мы создали нашу семью.
Свадьба была простая. У церкви, прямо на паперти, накрыли стол. Белая скатерть, как бальное платье, как простыня первой ночи. Монахини из госпиталя Кука принесли пирожных, брат кюре – несколько бутылок хорошего вина, и все смеялись. Марсель, служащий мэрии, достал свой аккордеон, «Кручанелли», красный, как Дед Мороз, одна женщина пела песни Пиаф, очень талантливо: «Потанцуй», «Великодушная Мадлен», «Я запала», «Любовники Парижа» – «Моего солдата» она обошла, – и в ноябре запахло маем, повеяло дыханием свободы; это дуновение было нашим лучшим свадебным подарком.
Мы поселились в Валансьене и оба нашли работу в большом универмаге «Маско», где продавали материю метрами, галантерею, выкройки, обивочные ткани, гардины, покрывала. Столько всего надо было зашить, заштопать, залатать после этих лет пепла, белого фосфора и слез. Одежду. Кожу. Сердца.
Город, как и магазин, бомбили, и реконструкция была долгой и мучительной, но цветы и мечты всегда прорастают из руин.
Один из нас был продавцом, другая портнихой.
Атмосфера в магазине была добродушная; все ладили между собой благодаря любезности и приветливости мсье Жана, хозяина.
Жили мы в крошечной квартирке на улице Милом, окнами в унылый садик. Мы посадили там капусту, пастернак, топинамбуры, помидоры и репу – как все дети войны. И хоть в этом году в кино вышел «Бемби», хоть привезенная из Америки магия пыталась заставить нас мечтать, жизнь наша больше походила на фильмы Анри Декуана и Жюльена Дювивье. Подспудная тяжесть, горе, которое могло сделать злыми, смех порой, еще редкий, и, главное, тревога, от которой мы так и не смогли совсем избавиться. Наша жизнь еще пахла стыдом, отдавала незаживающей раной. Много лет петарды 14 Июля или автомобильный выхлоп бросали нас, перепуганных, в объятия друг друга. Но наши слезы всегда кончались смехом, потому что мы остались живы и потому что мы остались вместе.