Широта взглядов французской матроны простерлась до того, чтобы пригласить Галу в Париж и объявить невестой сына. И мадемуазель Дьяконова мигом собралась за границу. Мать ее не останавливала. Отчим тоже. Гала уезжала из России озлобленная и всем чужая. Уезжала, лелея в душе заветную мысль – стать невероятно богатой, всемирно знаменитой и доказать им всем, что она сможет всего этого достичь. Следуя своей теории, Гала потакала капризам и прихотям мужа, но это ни к чему не привело.
Грендель-Элюар оказался слишком прагматичен, зациклен исключительно на себе и абсолютно не безумен. Скорее наоборот. Муж добывал все то, чем мечтала наслаждаться Гала, но только не для нее, а для себя. Ею он вовсе не дорожил, воспринимая жену исключительно сквозь призму собственных удовольствий и коммерческих нужд. Все его письма к Гале были пронизаны одной-единственной мыслью: «Я – великий поэт Поль Элюар! Я, Элюар, люблю себя в тебе, Гала! Я, Элюар, люблю себя без тебя, Гала! Я сплю с другими женщинами, но так скучаю по тебе! Как Я хочу погрузиться в тебя, Гала. Я! Я! Я!»
Он не был ручным, ее Грендель. Заносчивым, самовлюбленным, блудливым – каким угодно. Но только не послушным и ручным. И не хотел им становиться, хотя для воплощения ее стремлений должен был бы стать. И вот теперь, когда муж привез Галу к очередному перспективному художнику в надежде разжиться за бесценок картиной-другой, она вдруг увидела того, кого давно искала. Да вот же он, ее безумный гений! Стоит, сложившись пополам, в дверях собственной студии под летним солнцепеком и хохочет, как идиот. Интересно, откуда у Дали «волшебный фонарь»? Испанец им дорожит – это факт. Значит, на этом можно сыграть.
– Дорогая! – повысил голос Элюар.
– Да, любимый? – Гала запустила вращение барабана, не отрывая глаз от мчащихся саней.
– Дорогая, только ты с твоей врожденной деликатностью можешь обсудить с Сальвадором этот скользкий вопрос, – вкрадчиво проговорил поэт.
– Какой вопрос? – Поглощенная своими мыслями, Гала утратила нить разговора.
– Не слишком ли большую страсть наш юный гений испытывает к фекалиям, – в голосе Элюара послышалось раздражение. – Выяснишь для меня?
– Конечно, Поль. Сегодня же спрошу.
Галерист и Бунюэль тревожно переглянулись, предчувствуя недоброе. Сомнений не оставалось: Элюары запускали отработанную схему по охмурению перспективных художников. День друзья провели на пляже. Причем Дали, желая эпатировать французов, вырядился в рубаху с рюшами, выбрил и выкрасил подмышки охрой, гладко зачесал назад свои длинные черные волосы и набриолинил усы, окончательно сделавшись похожим на танцора аргентинского танго. При этом художник продолжал безо всякой видимой причины истерично хохотать, и вскоре с ним перестали пытаться завести беседу, махнув на безумца рукой.
Вечером, когда на Кадакес опустились сумерки, Гала отработанным жестом, безотказно действовавшим на всех без исключения членов кружка сюрреалистов, взяла Сальвадора за руку и увлекла наверх, в студию. Она шла, покачивая бедрами и, несомненно, надеясь его соблазнить. Но Дали, погруженный в свои мысли, не замечал ее флирта, покорно следуя за женщиной наверх по ступеням лестницы. Для художника она была всего лишь женой друга Поля Элюара, усталой раздраженной дамой, на десять лет старше самого Дали. Весь день мадам Элюар только и делала, что повышала голос, сердито окликая маленькую дочь:
– Сесиль! Не лезь в море! Сесиль! Не трогай крабов! Сесиль! Сесиль! Сеси-и-иль!
Поднимаясь в мастерскую, Дали недоумевал, что ей от него нужно. Он даже не помнил, как зовут эту женщину с нервным хищным лицом и маленькими злыми глазками. Жена Элюара вошла в студию и сразу же направилась к «Мрачной игре».
– Это очень значительное произведение, – начала она, прищурившись и откинув голову, рассматривая картину. – Вот почему ваши друзья-сюрреалисты, я и Поль, хотели бы понять, чем вызвано, что некоторым элементам вы, мой друг, похоже, уделяете особое внимание. Если у этих элементов есть соответствие в вашей жизни, то в таком случае я в большом разладе с вами. Потому что мне это кажется ужасным. Но это ваша личная жизнь, и мне нельзя в нее вмешиваться. Однако дело вот в чем: если вы пользуетесь своими картинами, чтобы доказать пользу какого-либо порока, который вы считаете гениальным, это, как нам кажется, значительно ослабляет ваши произведения, сужает их, низводит до уровня психопатического документа.
Дали все порывался рассказать этой парижской штучке о мотивах, толкнувших его к написанию полотна, но верная Галючка за спиной настойчиво шептала ему в ухо, чтобы он не смел этого делать, ибо его не поймут. Дело было в отце художника. В память юноши врезался эпизод, после которого он перестал считать отца центром вселенной. Был летний день, жара висела в воздухе, осязаемая, как дорожная пыль. От нее щипало глаза, и было больно облизывать шершавым языком пересохшие губы. Взявшись за руки, он, матушка и Анна-Мария стояли на ступеньках их дома в Фигерасе и пристально всматривались вдаль, с нетерпением ожидая, когда же на горизонте покажется машина отца.
Семья собиралась пойти в театр, и нарядные костюмчики детей из плотного бархата насквозь промокли от пота. Время шло, жара и ожидание становились нестерпимыми, а дона Сальвадора Дали-и-Куси все не было видно. И вот наконец на белой улице мелькнуло такси, за лобовым стеклом которого рядом с водителем покачивалась солидная фигура нотариуса. Донья Фелипа сжала детские ладошки, вытянувшись в струнку, и приветливо улыбалась, глядя на приближающуюся машину. Когда же такси подъехало и дверца распахнулась, перед семейством предстал отец.
– Знаете, почему я опоздал? – с некоторой торжественностью осведомился дон Сальвадор-и-Куси. И, глядя в ожидающие ответа лица жены и детей, самодовольно сообщил: – Я обосрался.
С тех пор образ перепачканного фекалиями отца не выходил из головы художника. Его так и подмывало рассказать жене Элюара правду, но застенчивость мешала пойти на столь откровенный шаг. Другое дело – Галючка. Ей он доверял как самому себе и мог с ней делиться самыми сокровенными мыслями.
– Клянусь, я не копрофаг, – горячо воскликнул Дали, не пускаясь в детальные объяснения причин своего интереса. – И так же, как и вы, мадам, боюсь этого вида безумия. Но думаю, что подобные грубые элементы можно использовать как терроризирующие. Они так же имеют право на существование, как кровь или моя кузнечиковая фобия.
Пристально глядя в глаза художника, женщина протянула руку, желая прикоснуться к его лицу, и тут на юношу накатил очередной приступ хохота. Не отводя гипнотизирующего взгляда, Гала взяла художника за руку и сжала ее с силой, неожиданной для этой хрупкой женщины. Глаза ее лучились пониманием природы этого смеха, необъяснимого для других. Смех Дали не был веселым. Он не был скептическим или легкомысленным. Это был фанатизм, катаклизм, пропасть и страх. Переведя свинцовый взгляд со смеющегося лица каталонца на «волшебный фонарь», она отпустила его руку и спросила: