– Старая, ты меня слышишь? Я не могу! У меня нет в этом стане ничего, даже коня! Что я буду с ним делать? Он и слов-то не понимает!
– Это уж ваша доля – его и твоя. А девы свое дело сделали, пора шатер освобождать. Или думаешь, легко было душу вернуть тому, у кого имени нет? Духи не видели его, духи не могли помочь. Те, да ты сам взгляни на него, глупая ты трясогузка! Это же дитя до посвящения, рослый ребенок! Ээ своего у него нет, имени нет. Как и живут-то чужеземцы, что полые деревья, без имени и защиты? Любой ээ его сломит. Гляди! – Она не смущаясь откинула шубу на груди чужеземца и показала висящий на ней золотой диск. – Это девы брешь его прикрыли. Видишь, бывает как.
Чужеземец смотрел на нее сверху вниз и вдруг понял ее по-своему и попытался диск снять.
– Шеш, что творишь! – зашипела она и стала прижимать диск к его груди. Руки у нее оказались неожиданно сильные, чужеземец растерялся. – Носи, носи, имени нет пока, вот и носи. И ты, трясогузка, следи, чтобы он его не снимал, – обернулась она к Алатаю. – Что с ним без имени станет, любой дух заберет!
– Но имя… – Алатай чуял, что горло у него пересохло, он не понимал, что ему теперь делать. – Откуда возьмет он имя? Или он должен пройти посвящение?
– Я сказала тебе: как переступишь порог, то ваша уже доля. Останется здесь и посвятится, не останется, уйдет, сгинет или поборют его ээ, замерзнет ли он зимой – то ведает один Бело-Синий. Он же твой брат. Младший. И пока имени у него нет, ты за него отвечаешь. Те! Что и говорить – наговорились. Идите отсюда оба, у меня очаг стынет, – оборвала она разговор и похромала к огню. Стала править угли и класть поленья, бормоча что-то недовольно и уже не оборачиваясь. Алатай смотрел на ее широкую согбенную спину и чуял себя обманутым.
– Шеш, и верно, чего болтать. Пойдем! – прикрикнул он на чужеземца, словно это он не закрывал рта, и вышел сам из шатра.
Моросил дождь, мокрый конь стоял понуро, поджимая заднюю ногу, и Алатай вдруг растерялся, не понимая, что теперь делать. Вернуться в стан, оставить чужеземца там? Но он знал, что тогда убежать не удастся, а там время уйдет, сменится луна, канут бурые лэмо. Что же делать? Брать с собой? Его взяло зло и досада, что так не вовремя, сбивая ему дорогу, выздоровел чужеземец.
– Те! И куда теперь тебя? – обернулся он к нему. Тот стоял спокойно, смотрел на него сверху вниз, и лицо его не выражало ничего. Казалось, он спит, или же уверен, что спит и все ему снится: эта ночь, этот дождь, чужая земля и странный мальчик, говорящий слова, которых он не может понять. Лицо чужеземца выражало покорность доле и даже любопытство, что ждет его в таком причудливом сне. – Умеешь сидеть на коне? – спросил Алатай, чуя, что гнев проходит. Ему не хотелось жалеть чужеземца, но ему уже было жалко его. Вдруг на какой-то миг он представил, что сам видит такой же сон, будто это он в чужой земле и не понимает ни слова. Холодом обдало сердце: это было страшно и дико.
– Алатай, – сказал он тогда и положил руку себе на грудь. – Меня зовут Алатай. – Он говорил медленно, и чужеземец его понял.
– Эвмей, – ответил он, указывая на себя. Голос и слова звучали непривычно. Алатай вскочил на коня и указал позади.
– Давай. Едем вместе. Сможешь?
Чужеземец промолчал, но сел на коня. Вышло это у него не сразу, сил было еще мало. Алатай в досаде прищелкнул языком.
– Те, воин! Держись за пояс. Крепче. И что за чудная у меня доля? – сказал он и тронул удила, правя к перевалу.
Алатай уже знавал иноземца, кто не понимал ни слова, но кому доля велела жить среди люда Золотой реки: то была желтая царевна, его мачеха. До сих пор, думая о ней, он чуял жалость к этой выброшенной, забытой кукле, попавшей к ним в дом. Лишь кончился траур по братьям, отец назвал ее женой и отгородил кровать пологом. Алатаю было тогда это и жутко, и любопытно, он изо всех сил старался не заснуть и слушать, как отец и желтая девочка станут звать в род новые души. Но дрема одолевала, и сквозь полусон мерещились ему только тоскливые вздохи. А после, когда все стихало и проходило время звенящей тишины, такой напряженной, что он просыпался и уже не мог уснуть, – начинал храпеть отец, а вслед за ним – прерывисто, сдавленно плакать желтая девочка. Алатай еще ничего не знал и не понимал, почему она плачет. Он думал, что она расстроена, что вот опять не пришла душа: детей у них с отцом так и не было. А еще думалось ему, что мачеха станет своей, научится жить в их люде, выучит их язык и полюбит его. И по утрам он всякий раз пытливо вглядывался ей в лицо, ловил перемены в глазах, но она оставалась все так же напугана, и ничего не менялось.
Стало меняться потом, когда год за годом хрупкая девочка превращалась в жестокую и злую хозяйку дома. Язык, казалось, она выучила только за тем, чтобы ругать слуг, с жизнью своей свыклась лишь ради того, чтобы требовать себе дорогих мехов и богато расшитых сапожек, как носили другие женщины. Не поняв хорошего в их люде, она не смогла принести хорошего из своего племени. В приданом у нее были чудная лютня, флейта и большой барабан. Алатай ждал от нее песен и сказок. Но она ничего не умела и не хотела уметь. Наконец Алатай перестал жалеть ее, и тогда понял, что она уже человек их люда, всю тайну свою потерявший совсем.
Он думал о ней всю ночь, пока качались они вдвоем с чужеземцем на коне, поднимаясь к перевалу. Моросил дождь. Утро наступило такое же промозглое. Мир стоял серый, горы были укутаны туманом, на хвое висели капли, ни звука не издавала тайга. У Алатая была плотная, пропитанная жиром войлочная накидка, но и она уже впитала воду, а как промок чужеземец в своей шубе на голое тело, лучше было и не думать. Промок и продрог, но по-прежнему крепко держался за пояс и не издал за всю дорогу ни звука. Стойкий воин, думал Алатай. Как мог, он торопил коня, выбирая самую короткую дорогу, и все же понимал, что придется сделать привал, дать отдых еще слабому чужеземцу.
Они перевалили через гору около полудня, и скоро Алатай свернул с тропы к знакомому ручью. Здесь отдыхали они со Стирксом, когда ездили на сборы глав в царский стан. На небольшой поляне остановился, спешились. Эвмей не сводил с него глаз.
– Отдых, – сказал Алатай как можно внятнее и громче, будто чужеземец был глухой. – Отдыхай! – и показал, будто откидывается навзничь, запрокинув лицо. Эвмей поднял голову, решив, что Алатай показывает что-то в Бело-Синем. На лицо ему падал дождь. – Те! – махнул Алатай рукой, снял с коня седло и чепрак, кинул на сухую плешь под кедром. – Ложись, спи. Спать! – Он показал, как кладет руку под щеку. – А я – огонь. Тепло! Понял?
Он тыкал во все стороны, то на себя, то вокруг. Эвмей честно следил за его жестами, не произнося ни звука. Алатай махнул наконец рукой и стал собирать хворост. Все было мокрое, капли с веток неприятно падали за шиворот, стоило пройти под деревом. Он срезал ножом кусок сухого мха. Скоро получить огонь не надеялся.
Собирая хворост, он двигался быстро, краем глаза отмечая, что чужеземец по-прежнему стоит и наблюдает за ним. Поэтому продолжал отрывисто называть все, что делал.