Солнцерогий олень показал свой первый венец. Горы зарделись, свет выплеснулся в небо, озаряя их спины, но в логе было еще темно, даже как будто темнее стало. Зашуршали ээ-борзы, слетаясь к щели в свой мир. От их облика меня мутило. Осмелев, я поднялась из своего укрытия и увидела, что Очи уже целит стрелу.
Но в этот миг на склоне появился барс. Так близко от Атсура, как только можно вообразить: и трех прыжков не разделяло их. Солнце уже скользнуло по верхушкам черных деревьев на восточном склоне, осветило дальнюю белую стену гор. Атсур замер под взором истинного царя.
Отчего подошел он, всегда осторожный, так близко, зачем проложил свой путь именно там в ту минуту? Это потом, когда все свершилось, Очи поднималась туда и нашла остатки его добычи. Ночь вблизи нее провел царь и уходил с рассветом. Атсур спугнул его в логове. Но тогда мы этого не знали и смотрели в трепете, как замер он на вершине холма.
В этот момент я со всей ясностью вспомнила нашу с Очи охоту в дни посвящения и поняла, что Атсуру не стать жертвой Очи: с этого часа он принадлежит барсу, и не нам отнимать у царя добычу. Это же поняла и Очи.
Все потом случилось быстро. Конь Атсура, завидев хищника, взвился на дыбы, но царь успел удержать его за узду. Конь бился и ржал, но Атсур был силен и не пускал его. А обернулся – нет уже горного властелина. Лишь на миг появился он среди снега, тень от камня, напоминание о смерти, и так же исчез. Атсур вскочил на коня и начал спускаться.
Но Очи уже сложила лук в горит. И я, и она знали: не тронул его барс сейчас – после вернется, но убьет свою жертву. Занималось утро, шуршание духов стихало, и я видела, как слетаются они на Атсура и его коня, привлеченные страхом смерти.
А Очи, выехав из-за дерева, чтобы увидел ее степской царь, прокричала:
– Благодари владыку наших гор, Атсур! Жизнь тебе подарил он сейчас! Только не мой ты отныне и моим уже не станешь! Больше меня не увидишь! Прощай!
И, повернувшись, быстро пустила коня на открытое место, протянула плеткой – птицей взвился конь и помчал ее прочь из лога по бесснежному склону, поднимая копытами белую морозную пыль. Сколько ни бил своего конька, ни кричал на него Атсур, сколько ни звал он Очи и ни клял барса, было ясно: ему ее не догнать.
Я видела, как, взбешенный, он слез с коня и стал сечь его плетью по морде, глазам и шее, как кричал и ругался на своем языке. А ээ-борзы вились вкруг него и несчастного коня, и сердца их, я знала, отныне будут полны растущей болью и страстью – пока целиком не достанутся духам.
Угомонившись, он отправился в стан по своим следам, а я заскользила обратно. Я знала, что буду там раньше и буду ждать его с отцом, чтобы сказать свое слово. И теперь я твердо знала, каким ему быть.
Стан весело курился дымами. Сверху, из тайги было видно, как маленькие светлые домики привязаны к Бело-Синему за тонкие ниточки. Весело было в залитом солнцем, ослепительном мире. Мне стало легко, будто носила тяжелую ношу, но вот скинула. Так легко и просто, так просто и ясно. Словно от власти, придавившей меня, освободилась, когда увидала Атсура в логе – жалким перед истинным царем.
Подбежала к дому. Степские, все эти дни стоявшие станом из двух шатров на склоне, уже уложили вещи. Черные проплешины зияли, как раны, там, где были шатры. Люди же, собрав и коней, и верблюда, жгли последние костры, паля мусор. Темный тяжелый дым поднимался вверх. Я понимала: так велел им Атсур, ведь что бы я ему ни сказала сегодня, он обещал уехать в Степь.
Отец стоял возле дома. Ждал меня, радость скользнула по его лицу.
– Пусто у нас, – сказал, – и мой дух не на месте. Ты видела Атсура? Говорила с ним?
– Нет, при тебе хочу говорить.
Он вгляделся в меня. Его дар предвидения не мог оставаться глух, я понимала это. Но мои глаза сияли счастьем.
– Что ты скажешь, дочь, то будет волей Бело-Синего.
Я улыбнулась:
– В тайге мне сейчас показался царь-барс. Я знаю, мое слово будет верным.
Отец кивнул и ушел в дом. Я отцепила лыжи, прислонила к стене. Только успела сделать это – едет Атсур.
Ярый, на разгоряченном коне он подскакал и стал кричать на своих людей. Те побросали все, забегали, кинулись к нему, поднесли чашу с питьем. Атсур пил и слушал, как что-то ему доносили. Меня, стоящую у дверей, он уже приметил, не сводил глаз. Коротко ответив, взял под уздцы одну из своих кобыл, которую незапряженной подвели ему, и поехал к дому.
Он подошел близко, почти наезжая на меня грудью коня, молча, с напором смотрел как господин – и глаза его были темные, злые. Он не сомневался, что я приму его своим мужем. Вдруг робость проснулась во мне, будто зажата и не убежать, придется покориться, но это было лишь миг. «То чары степских колдунов, – сказала я себе. – Теперь я от них свободна». И тут же смелее на него посмотрела.
– Кобыла моя не доена, – сказал степской царь. – Будь же добра, царевна, подои мне кобылу.
Понурая лохматая лошаденка, хуже всех, верно, что степские взяли с собой, стояла позади него. Я пожала плечом. Ничего дурного в том не увидела. Достала походную чашу из-за пояса, подошла к кобыле. Она выглядела смирной, но я не доверяла Атсуру и связала ей ноги и длинный, растрепанный хвост. Потом размяла в ладонях снег, присела и схватилась за кобылий сосок. Он был, как каменный, поддался с трудом, но ни капли молока не сцедилось. Я снова и снова его потянула, но было то же. Кобыла стояла, как будто ничего не происходило. Что не было жеребенка с собой у степских, то не смутило меня: его еще по дороге могли съесть. Но тут что-то громко и весело крикнул Атсур своим людям, и те расхохотались как от непристойности. Я вскинула глаза:
– Что ты им сказал?
– Что у моей невесты сильные руки, – зло и весело глядя, отвечал он. – У нас есть обычай: перед свадьбой дают деве кобылу, и если подоит легко и быстро, сильные у нее пальцы, счастлив спать с ней будет муж, так же его доить сможет.
Огнем бросилась кровь мне в лицо. Но я промолчала, наклонилась вновь, словно дою. Потом спокойно сказала Атсуру:
– Кобылица твоя больна, ни жеребенка не будет у нее больше, ни молока. Подойди, царь, верный я покажу тебе признак.
И Атсур, спешившись, подошел ко мне, склонился, а я, одним движением вынув кинжал, вонзила по рукоятку кобыле в брюхо выше сосца и вспорола. Кобылица упала на бок, крича, забила ногами. Атсур отпрянул.
– Отец! – закричала я, что было духу, но кобыла визжала неистово, и я перерезала ей горло. – Выйди отец, при тебе хочу дать ответ степскому царю!
Первым выскочил Санталай, распахнул дверь, как был, босой и без шапки, и повис на ручке, увидав мертвую лошадь. Отец степенно появился за ним. Брат посторонился, он вышел и все оглядел. Я знала уже, что он предчувствовал все, что скажу.
– У нас на свадьбу режут кобылу, Атсур, но эта падаль была бы плохим подношением. Потому не будет никакой свадьбы. Целую луну ты жил здесь и не смог понять, что мы видим больше, чем нам показывают, слышим больше, чем нам говорят. Колдовством ты хотел Луноликой матери деву взять, но не бывать тому. Насилием ты хотел людей наших взять, но не бывать тому. Вы ездите на плохих лошадях и никогда не догоните люд Золотой реки. Ты приехал женихом и был встречен гостем, нынче же я тебя изгоняю как пастуха дрянных кляч, которым нечего делать рядом с нашими табунами. Езжай в Степь к своим пятерым женам, с ними подобает тебе сидеть, а не у нас, где и жены, и девы – свободны.