Начинаю отряхиваться, очищать подошвы о бордюр – и вдруг порывом ночного ветерка ко мне подносит какую-то бледно-красную бумажку. Смотрю на нее, не веря глазам, потому что это – пятьдесят евро.
Ничего себе… ночью в центре Нижнего Новгорода найти такую сумму! Кто ж ее оборонил, интересно знать? Ни души поблизости.
А может быть, она с неба упала, эта денежка? К примеру, ее сбросил какой-нибудь птичий бог, решивший вознаградить меня за спасение одной из своих подданных?
Ну что ж, я ему очень благодарна. Ведь благодаря этой бумажке я смогу полететь в Париж прямым рейсом! Авиакомпанией «Люфтганза»!
* * *
Если бы я знала в тот миг, что меня ждет, я бы закопала деньги в землю, честное слово! Чтобы никто и никогда ее не нашел, эту красивенькую бумажку, приносящую несчастье.
А главное, не спасайте ворон, если хотите жить!
5 января 1793 года. Из дневника Шарлотты Лепелетье де Фор де Сан-Фаржо
Какое чудовищное событие! Какие страшные новости! Только что прибыл нарочный из Парижа. Он мчался двое суток без отдыха и загнал коня, он и сам едва жив. Но что за вести он привез!
Их две. Две вести о смерти. Обе они касаются и Франции, и нашей семьи. Которая из них страшнее? Обе чудовищны… Но если одна наполнит сердца всех благородных людей ужасом, другая заставит их вздохнуть с мрачным облегчением и подумать о том, что справедливость еще есть на небесах, которые, чудится, в последние времена вовсе отворотили свои взоры от нашей несчастной страны.
Мой отец лишился сознания, когда обе эти вести дошли до него. Он человек благородный, но – глубокий старик, и к тому же он – отец…
Я понимаю его. Ведь и я не просто графиня Лепелетье де Фор, аристократка, но и сестра. У меня у самой разрывается сердце от того, что я не в силах примирить свое горе с благодарностью небесам. Я оплакиваю проклинаемого… Я ничего не могу с собой поделать.
Но – прочь слезы! Их давно не видел мой верный дневник. Не увидит и теперь.
Вот первая из новостей.
Конвент проголосовал за казнь короля! Наш народ, кинувшийся было от «Vive le Roi!» к «Vive la République!», выкрикнул теперь: «Vive la Mort!» [1] . Это был не единогласный, не дружный крик, однако мой брат, мой брат… он был среди тех, кто подал свой голос за убийство государя!
Нет, я не могу поверить. Луи-Мишель! Мой брат!
О боже, но разве не шло все к этому с тех самых пор, как граф Луи-Мишель Лепелетье де Фор де Сан-Фаржо объявил себя «другом народа», подобно Марату, Робеспьеру, Фуке-Тренвилю [2] и другим кровавым чудовищам? Мой брат – аристократ, человек благороднейшего происхождения! – начал уверять, что правы те, кто сажает аристократов на тележки и отправляет на прокорм к «тетушке Луизе» [3] . Он вместе со всеми распевал «Ça ira!» [4] и заигрывал с этой жуткой девкой, как они ее называли, «амазонкой революции», проституткой Теруань де Мерикур, и приветливо улыбался «вязальщицам», которые шли за приговоренными к эшафоту, выкрикивая злобные насмешки, и вязали, беспрестанно вязали при этом толстые полосатые носки на продажу, а потом пытались подкупить палача, чтобы тот продал им волосы, остриженные с голов «аристо», аристократов, перед тем, как эти головы скатятся в корзину. Ведь волосы казненного, уверены эти гнусные простолюдины, приносят счастье…
Чужая мучительная смерть приносит счастье? Чудовищное представление! Зрители его – чудовища! Мой брат уже давно стал таким же. Чего только стоят эти его безумные проекты национального воспитания детей?! Он предлагал всех детей начиная с пяти лет отнимать у родителей и помещать в какие-то интернаты, созданные за счет налога на богатых и знатных! За отказ родители лишались бы гражданских прав и подвергались штрафам. Дети должны были работать на полях и в ремесленных мастерских, обслуживать себя, ухаживать за стариками. Какая глупость! Зачем мучить несчастных детей и лишать их родительской ласки? Когда я осмелилась сказать брату, что сам он ни за что не отдал бы в такой интернат свою дочь, он страшно рассердился и увез свою семью из Сан-Фаржо. Боже мой, я так давно не видела ни милую Аделаиду, ни маленькую, очаровательную Луизу-Сюзанну! Я так соскучилась по ним!..
Почему, ну почему я надеялась, что настанет время – и мой брат одумается, спохватится, устыдится себя и того, что он делает?
Теперь это время уже никогда не настанет.
Наш злосчастный король еще только выслушал свой смертный приговор. Он проживет еще три дня, прежде чем сложит свою невинную голову на гильотине. А приговор моему брату уже приведен в исполнение!
Я почти не знаю подробностей. Надеюсь, что скоро мы получим более пространные вести о случившемся. Наверное, их привезут те, кто доставит из Парижа тело Луи-Мишеля. Курьер – он человек верный, но недалекий – мог только очень бегло рассказать о том, что творилось нынче в Париже: сначала в зале Манежа на Вандомской площади, где проходил суд, а потом и в ресторанчике Феврье в Пале-Рояле. Он говорил, что 11 декабря под проливным дождем из ворот тюрьмы Тампль выехала карета мэра Шамбона, в которой сидел король, одетый как буржуа: в орехового цвета сюртуке и рединготе. В карете с его величеством (эти низкие негодяи называли его «гражданин Луи Капет», но мне никто, никто не запретит называть Людовика XVI по-прежнему – его величеством!) были сам мэр и прокурор Шоммет; снаружи их сопровождал комендант Сантер с пушками, кавалерией и двойным рядом пехоты; все взводы с оружием были наготове, усиленные патрули рыскали по соседним улицам.
Сантер ввел Людовика в зал под руку… из почтительности? Или он боялся, что король – король Франции! – вдруг кинется в бегство, словно какой-нибудь воришка?! Почтительность, граничащая с оскорблением!
Это был тот самый зал, где ровно год назад наш король принял Конституцию. Тогда все танцевали и рукоплескали. Теперь королю (королю Франции!) сухо говорят: «Людовик, вы можете сесть». И ему приходится уговаривать Конвент, чтобы королю Франции позволили взять адвоката, хотя это право закреплено в той самой Конституции, которую он принял под давлением этих негодяев, этих мерзавцев… к которым принадлежал и мой брат.
Важный Тарже, стяжавший скандальную славу, защищая кардинала Рогана по знаменитому делу об ожерелье, отказался быть адвокатом короля: он-де старик, ему пятьдесят четыре года! А вот шестидесятичетырехлетний мэтр Троше не отказался. И семидесятилетний Мальзерб вызвался сам, сказав при этом: «Я дважды призывался в совет моего монарха, когда весь мир домогался этой чести, и я обязан ему этой услугой теперь, когда многие считают ее опасной». Для защитительной речи они выбрали более молодого адвоката де Сеза и принялись за изучение пятидесяти семи обвинительных пунктов и за сто два документа.