— Шо, сынок, — спросил, — всё занято?
— Ага.
— Постой со мной, а то я тоже засну. Им хорошо — попадали и спят. А мне отвечать.
— За что отвечать?
— За товар, сынок, за товар, — объяснил он мне как родному.
И поведал нечто печальное. Были это коммерсанты из Донбасса, целые семьи мелких коммерсантов. Два дня тому назад они загрузились в Харькове товаром — спортивными костюмами, китайскими кроссовками и прочим говном. И отправились домой. Но не успели отъехать, как автобус безнадежно сломался, с ходовой, сынок, с ходовой беда, его же последний раз ремонтировали перед московской Олимпиадой! Первую ночь ночевали на трассе. Водитель ползал, как уж, меж колесами, а мелкие коммерсанты выставили посты, жгли до утра костер и пели под гитару. Им это даже понравилось. Утром водитель пошел в ближайшее село и привел оттуда фермеров на тракторе. Фермеры оттащили их на железнодорожную станцию в депо. Там они провели следующий день и еще одну ночь. Коммерсанты упорно не спали, охраняя товар и распевая под гитару, только раз сбегали на вокзал купить бухла и новые струны. Водитель всё же наладил ходовую, загрузил, как мог, коммерсантов и продолжил горький путь к родным терриконам. Наткнувшись на пробку возле моста, не растерялся и, сделав немалый крюк, какими-то обходными тропами, через старые мостки перебрался на левый берег. И теперь уже ничто не могло его остановить. Так он и сказал.
Автобус выехал на взгорье и тяжело закашлялся. Впереди лежала широкая солнечная долина с салатными кукурузными полями и золотыми ложбинами. Водитель решительно двинулся вперед. Выключил двигатель и расслабился. Автобус сползал вниз, словно снежная лавина от неосторожных криков японских туристов. Ветер свистел, чиркая по теплым бокам, жуки бились о лобовое стекло, будто капли майского дождя, мы летели вниз, набирая скорость, а вокруг, над нами, разносились голоса индийских певцов, предвещая долгую радость и безболезненную смерть. Скатившись на дно долины, автобус по инерции выскочил на первый холмик, и тут водитель попробовал включить двигатель. Икарус тряхнуло, послышался резкий скрежет железа о железо, и машина остановилась. Водитель растерянно молчал. О чем-то его спрашивать мне было неудобно. Наконец он опустил голову на руль и как-то затих, только время от времени вздрагивали его плечи. Сначала я подумал, что он плачет — по-своему это было трогательно. Однако, прислушавшись, понял, что вздрагивает он уже во сне. Все остальные пассажиры икаруса-призрака тоже спали. И никто даже не думал охранять товар. Я снова прошел по салону и выглянул в окно. Ветер легко касался молодой кукурузы, тишина стояла вокруг, и солнце въедалось в долину, словно пятно жира в ткань. Неожиданно кто-то тронул мою руку. Я оглянулся. В конце салона были какие-то занавески, темно-коричневые и давно не стиранные. Мне казалось, что там, за занавесками, ничего нет, что там стенка, ну или окно, или что-то такое. Но оттуда высунулась рука и, легко схватив, потащила меня внутрь. Я шагнул вперед и, проскользнув через невидимый ход, очутился в небольшой комнатке. Было это нечто вроде чил-аута, место для медитаций и любви, келья, заселенная духами и тенями. Стены комнатки были увешаны китайскими синтетическими коврами, со странными орнаментами и рисунками, на которых изображались сцены охоты на оленей, чаепития и встречи пионерами Пекина товарища Мао. У стен стояли два небольших диванчика. И на этих диванчиках сидели трое арапов и одна арапка. И на арапах было какое-то белое исподнее, а на арапке — серое спортивное белье. Тяжелые ожерелья с черепами болтались вокруг ее шеи, а в волосах вместо гребня торчал нож для разрезания бумаги. А на коленях у нее лежал термос. Глаза арапов хищно вспыхивали, желтоватые белки угасали словно янтарь. А арапка смотрела мне прямо в глаза и, не отпуская руки, спросила:
— Ты кто?
— А ты? — спросил я тоже, ощущая тепло ее ладони и тяжесть серебряных перстней на ее пальцах.
— Я Каролина, — сказала она и неожиданно убрала руку. Один арап, оглядываясь на меня, прошептал что-то на ухо своему соседу, и тот коротко засмеялся. — Куда ты едешь? — снова спросила Каролина, рассматривая меня в полутьме.
— Домой, — ответил я.
— А кто тебя там ждет? — она вытащила нож из своей прически, и густые волосы рассыпались, пряча ее глаза.
— Никто не ждет.
Каролина тоже засмеялась.
— Зачем ехать туда, где тебя никто не ждет? — спросила она, достав откуда-то гранат и разрезая его пополам.
— Какая разница? — не понял я. — Просто давно там не был.
— Держи, — она протянула мне половину граната. — Что ты будешь делать там, где тебя никто не ждет?
— Я ненадолго. Завтра поеду назад.
— Ты так боишься туда возвращаться? — Каролина снова засмеялась, присасываясь к своей половине граната.
— С чего ты взяла?
— Ты еще не успел приехать, а уже собираешься назад. Ты боишься.
— У меня дела, — объяснил я ей. — Не могу оставаться там дольше.
— Можешь, — сказала она. — Если захочешь.
— Нет, — недовольно повторил я, — не могу.
— Думаю, ты так быстро убегаешь, потому что забыл всё, что с тобой было. Когда вспомнишь, тебе будет не так просто оттуда уехать. Держи.
И протянула мне чашку, налив туда что-то из термоса. Напиток пах корицей и валерьянкой. Я попробовал. Вкус был терпкий и острый. Я выпил всё. Меня тотчас вырубило.
Вокруг аэродрома лежали пшеничные поля. Ближе к взлетной полосе росли ярко-ядовитые цветы, над которыми, словно над трупами, тягуче зависали осы. С утра солнце прогревало асфальт и сушило траву, что пробивалась сквозь бетонные плиты. Сбоку, над будкой диспетчера, рвались на ветру полотнища флагов, дальше, за зданием администрации, цепочкой рассыпались деревья, оплетенные паутиной и зажженные острым утренним светом. В пшеничных полях прятались странные сквозняки, словно животные, которые каждую ночь выходили из мрака на зеленые огни диспетчерской, а утром снова забредали в гущу стеблей и скрывались от жгучего июньского солнца. Прогреваясь, асфальт отражал солнечный свет, ослепляя птиц, пролетавших над взлетной полосой. Возле ограждения стояли бензовозы, пара тягачей и темнели пустые гаражи, из которых сладко тянуло застоявшейся водой и мазутом. Через какое-то время появлялись механики, переодевались в черные дырявые комбинезоны и начинали копаться в своих машинах. Над аэродромом нависало небо раннего июня, разворачивалось под ветром, как только что выстиранные простыни, звонко поднималось и опадало вниз, касаясь асфальта. В одно и то же время, около восьми, в воздухе появлялось, постепенно накатывая и вываливаясь из атмосферных глубин, натруженное тарахтение двигателя. Самолета за солнцем еще не было видно, но тень его уже мчала по пшеничным полям, распугивая птиц и лисиц. Небесная поверхность раскалывалась, как фарфор, и, уверенно идя на посадку, вверху, над стриженными головами механиков, гордо пролетал старый добрый Ан-2, кукурузник-убийца, гордость советской авиации. Оглушая утро своим допотопным двигателем, он разворачивался над сонным городком, пробуждая его от легкого и призрачного летнего сна. Пилоты разглядывали сельскохозяйственные угодья, поля, густо политые солнечным медом, свежую зелень балок и железнодорожных насыпей, золото речного песка и столовое серебро меловых побережий. Город оставался позади, с заводскими трубами и железной дорогой, самолет шел на посадку, свет заливал кабину и холодно сиял на металле. Машина прокатывалась по взлетной полосе, подпрыгивая тугими колесами на потрескавшемся асфальте. Пилоты соскакивали на землю и помогали грузчикам вытаскивать большие брезентовые мешки с областной и республиканской прессой, письмами и бандеролями, а выгрузив их, шли к зданиям, оставив самолет нагреваться на солнце.