Люкс оказался самым унылым гостиничным номером из всех, что мне когда-либо доводилось видеть. Окно в спальне выходило на глухую стену, больше окон в номере вообще не было. Обстановка в гостиной отдаленно напоминала пятидесятые годы: длинный стол для совещаний, бар, два высоких табурета, холодильник, электрокофеварка.
Ребекка плюхнулась на постель и включила телевизор.
— Нам надо купить трусы, — сказала она.
— Опять?
Я прошел в ванную и сунул голову под кран. Сзади послышались шаги. Ребекка встала у меня за спиной.
— И полотенца тут у них здорово обтрепались.
Она потерла ладонями ткань, словно проводила тест для «Спутника потребителя».
— Через год то же самое скажут и обо мне.
— О тебе это уже сейчас говорят.
Мне четыре раза присуждали премии. Последний раз это случилось три года назад. Когда к моей матери приходили гости, она зачитывала им вслух резолюции литературных жюри. Ей они казались прекрасней всего того, что я когда-либо написал. Соседка иногда пыталась протестовать:
— Но ты ведь уже читала мне это!
— Конечно, — соглашалась моя мать, — но ты же не можешь сразу все запомнить.
Я считал себя выдающимся писателем, но положение становилось мучительным: тяжело, когда ты один так считаешь! В учреждении моей жены был один пациент, который считал себя выдающимся писателем и к тому же выдающимся философом. Жена рассказывала, что этот пациент вечно повторял:
— Будь у меня побольше времени, я стал бы еще и выдающимся политиком.
— Да-да, — соглашалась моя жена, — вам просто не хватило времени.
С пациентами не стоит вести бесполезных дискуссий.
Когда только вы один считаете себя выдающимся писателем — это мучительная ситуация, но когда так начинают думать десятки тысяч других людей, это означает успех.
— Послушай, Ребекка, — сказал я, — мой первый роман «268-й номер в списке лучших теннисистов мира» внес новую струю в нидерландскую литературу, а мой цикл о Сидни Брохштейне внес новую струю в европейскую литературу.
— Ну… — промычала Ребекка.
— Что значит «ну»?
— «Ну» значит «ну», — сказала она. — «Ну» означает, что я слышала другие мнения об этом твоем цикле о Брохштейне.
— Это оттого, милая, что в последнее время все против меня ополчились: издатели, литературные агенты, рецензенты, ведущие рубрик, философы, литературоведы, социологи, литературные обозрения, солидные еженедельники, телевизионные программы, женские журналы, мой лучший друг Дэвид, мой собственный издатель, заработавший на мне миллионы. Мой издатель, видите ли, не желает, чтобы я приходил на новогодний прием! Можешь себе представить, мой собственный издатель прислал мне приглашение на новогодний прием, назначенный на восьмое января, в марте, потому что до смерти боялся, что я вдруг сяду на самолет и прилечу!
— Но ведь могла произойти и ошибка?
— Какая, к черту, ошибка! Я из верного источника знаю, что они сказали девчонке из экспедиции: «Отправь приглашение Мельману в марте, тогда мы будем уверены, что он не придет». Единственное, чего я теперь хочу, — это написать собственный некролог, чтобы, не дай бог, это дело не поручили какому-нибудь третьеразрядному журналисту и не загнали бы меня в самый конец десятой полосы.
— Ты что, собираешься умереть?
— Не то чтобы собираюсь, но такие вещи никогда не стоит откладывать до последнего.
Когда из издательства мне сообщили о том, что мои книги отправляют на распродажу, я отмолчался. Я подумал: пусть что угодно, но я не буду уподобляться пациентам Сказочной Принцессы.
Теперь, когда они узнают, что я собираюсь написать поваренную книгу, они наверняка скажут, что всю свою жизнь я только и был что жалким составителем поваренных книг.
Сказочная Принцесса говорила, что тот, кто рассчитывает на понимание, рано или поздно чокнется. Лучше всего принимать все происходящее за недоразумение. Но еще полезнее считать, что произошло крупное недоразумение.
Когда моя мать не зачитывала соседке резолюции литературного жюри, она мыла посуду. Ничто не делало ее такой счастливой, как мытье посуды. Иногда она по четыре раза перемывала посуду, потому что кое-где еще оставались еле заметные пятнышки. Ее бы воля, она ходила бы мыть посуду к соседке, но та за два года до смерти мужа купила себе посудомоечную машину. С этой машиной не могла соперничать даже моя мать. Каждый выбирает свой собственный способ забыть о боли. Моя мама, к примеру, мыла посуду.
Я обернулся и посмотрел на Ребекку. Мы стояли с ней нос к носу.
— У тебя прыщики на лице, как после Арденнского наступления, — сказал я.
— Арденнское наступление — это ведь было отчаянное наступление?
— Да, — сказал я, — это было отчаянное наступление, оно уже ничего не могло изменить. Пойдем-ка лучше чего-нибудь перекусим.
* * *
Мы пришли в единственный открытый в этот час ресторан в Олбани. Пожилой господин у входа сказал нам «добро пожаловать» с таким воодушевлением, словно и в самом деле рад был нас видеть.
— Они тут все такие или он просто чокнутый? — удивилась Ребекка.
Мы оказались за соседним столиком с очень полной женщиной, которая отмечала свой день рождения.
— Откуда вы приехали? — спросила именинница.
Видимо, она уже успела наговориться со своими гостями.
— Из Нью-Йорка, — ответил я, не дав Ребекке открыть рот.
— И что вы здесь делаете?
— Мы ищем снег.
— Кто его знает, порой в это время он еще кое-где лежит.
В эту минуту запели «Happy Birthday», и ей пришлось прервать разговор.
Ребекка заказала рыбу, которую потом не стала есть.
— Эта тварь смотрит на меня и говорит со мной.
Я присмотрелся внимательней.
— Ничего она на тебя не смотрит и уж тем более — не говорит.
Затем в баре гостиницы мы играли в дартс — метали в цель маленькие дротики.
— Сегодня что-то мало народу, — промолвил бармен.
К нам привязался какой-то карлик, родом из Южной Америки. Он приехал сюда погостить к родственникам.
— В Париж, — начал он свой рассказ на ломаном английском, — в Париж люди умей жить. Вы когда бывай в Париж?
Когда он удалился в туалет, Ребекка сказала:
— Твоя первая книга была классная, но потом ты несколько сдал.
Я посмотрел на нее пристально. Что-то заставило меня вспомнить о моем редакторе Фредерике ван дер Кампе и о литературной поваренной книге, которую я собирался написать.
— Почему это?