Рыдала, лежа на холодном полу, – заусеницы старых половиц больно царапали щеку, но она не стала подкладывать ладонь, ведь тогда душевная боль пересилила бы физическую. Поднялась, затопила баню, долго мылась, натирая каждую пядь тела кусачей мочалкой, выла, подставив лицо горячим струям воды, бессмысленно повторяла: да что с тобой такое, что с тобой такое происходит! Загрузила себя трудоемкой работой – затеяла слоеное тесто, провозилась с ним до часа ночи, убрав его на холод, долго сидела у остывающей печи, уставившись в одну точку, когда решилась прийти в спальню, Григор уже спал в любимой своей позе – на правом боку, приобняв подушку, она разделась, легла так, чтобы не задевать его, сердце билось в горле, не давало дышать, крепилась, сколько могла, но потом заплакала – вначале беззвучно глотая слезы, потом громче, прильнула мокрым лицом к его спине, он мгновенно проснулся, повернулся к ней, прижал к себе, она зарыдала теперь уже в голос, он вытер ей слезы, спросил ее же словами: да что с тобой такое происходит, она замотала головой: если бы я знала, а потом добавила сквозь рыдания: я ведь не сказать что сильно тебя люблю… я скорее терплю тебя и жизнь свою такую терплю… но отдавать этой дряни тебя не могу… это хуже пытки… много чести ей, много чести… Она-то при чем, подумал Григор, но вслух заступаться не стал, так и прижимал к себе жену, пока та, вдоволь наплакавшись, не забылась тяжелым сном. Дождавшись, когда ее дыхание станет глубоким и мирным, он вытащил затекшую руку из-под ее головы, перекатился на другой бок, закрыл глаза… Прижечь бы каленым железом ту часть сердца, что отвечает за бестолковую и болезненную привязанность. Взрослый мужик, почти сорок лет, давно уже надо было перечеркнуть прошлое, так нет же, как узнал, что Назели вернулась, вперед остальных засобирался домой.
Отношения с женой давно превратились в нудную, унизительную обязанность, и, если бы не любовь к дочери – единственному существу, к которому Григор был безгранично привязан, – он давно бы расстался с Валей, и ничто не удержало бы его с ней – ни чувство вины, ведь знал, когда женился, что не любит и не полюбит, но сделал по-своему; ни жалость – кому она будет нужна, бесплодная после тяжелых родов – врачам пришлось выпотрошить ее, словно рыбу, она места себе потом не находила и всякий раз пугалась до ужаса, когда ежемесячно, ровно в срок, организм, как будто измываясь над ней, начинал кровить (немного, и все же), – видно, по старой памяти, как-то неудачно пошутил он, чем довел ее до слез, но даже унизительное чувство жалости (но не сопереживания!) не удержало бы его рядом с ней, как не удержала бы и признательность, ведь другая бы обвиняла, а Валя никогда не опускалась до упреков, разве только замыкалась в себе и молчала, подолгу, иногда по несколько недель, впрочем, ее молчание устраивало его – он ненавидел себя за бесчувственность, но все чаще ловил себя на том, что представляет свою жизнь без нее, и та, надуманная, реальность, где не было Вали, устраивала его куда больше этой. Правда, он не сразу смирился с крахом личной жизни и первые годы старался как-то ее наладить, но безуспешно – погруженная в заботы о больной дочери, Валя его почти не замечала, а после отъезда Назели и вовсе успокоилась, уверившись в том, что теперь он от нее никуда не денется. Марине было три года, когда Григор вынужден был уехать в Россию – денег на лечение требовалось много, и заработать их на обнищавшей родине не представлялось возможным. Вслед за ним потянулись другие мужчины, и за год-полтора деревня практически ополовинилась. Несмотря на стесненные условия и ежедневный изнуряющий труд на стройке, Григор был рад своей свободе, не гнушался легкими на «подъем» девушками, первое время перебивался случайными связями, а потом завязал необременительный роман с миловидной молдавской женщиной, который продлился почти два года и закончился с ее отъездом, далее он снова обходился мимолетными связями, коим не придавал ровно никакого значения и относился как к само собой разумеющемуся – раз организм требует, значит, надо. Деньги высылал домой исправно, звонил регулярно, радовался тому, что лечение дочери дает результаты – она уже не молчала, а лопотала в трубку, ласково называя папочкой, у Григора каждый раз обрывалось сердце от безграничной, необъятной привязанности, только тебя и люблю, шептал он дочери, папочка, папочка, отзывалась она. О Назели вспоминал редко, но каждый раз – с неутихающей горечью, и чего в этой горечи было больше – любви или обиды – он не мог разобрать. Иногда она ему снилась – неизменно молодая, красивая, с густыми, распущенными по плечам волосами, он пытался подойти ближе, но не мог сдвинуться с места – ноги словно приросли к земле, протягивал руку, чтобы прикоснуться, и тогда она растворялась в воздухе, оставляя его страдать от чувства невосполнимой утраты, он просыпался, тяжело дыша, ненавидя себя за унизительную тягу к женщине, которая никогда его не любила.
О беде, обрушившейся на семью Назели, он узнал одним из первых, никак не отреагировал, поражаясь своему безразличию и даже радуясь ему, но потом стал маяться нарастающей тревогой – сердце ныло и скреблось в бок, на лбу выступала испарина, стали донимать слабость и головокружение. Он не придавал этому значения, пока однажды, оказавшись в застрявшем лифте – в строящихся домах плохо ходящие грузовые лифты были обычным делом, его не окатило волной ледяной паники, и он, задыхаясь, не рухнул на пол и, кажется, надолго потерял сознание, потому что очнулся от того, что кто-то, грубо подхватив его под мышки, выволакивал из лифта, зовя на помощь. Пришлось сходить на прием в поликлинику. Ничего опасного не обнаружив, врач прописал ему успокаивающее и витамины, но Григор, истолковав случившееся на свой лад, сразу же засобирался домой. За те несколько дней, что он спешно сдавал работу и готовился к отъезду, он лишь однажды подумал о Вале – когда, взяв дочери ноутбук, о котором она давно мечтала, спохватился и вспомнил о жене, зашел в первый попавшийся магазин и купил кофту, чтобы не возвращаться к ней с пустыми руками. О Назели, в отличие от Вали, он думал часто, правда, мысли были безрадостные и скорее раздражали, чем приносили облегчение, – Григор тяготился своей зависимостью от женщины, которую не видел десять с лишним лет. Не очень представляя, зачем это ему надо, он тем не менее намеревался встретиться с ней и поговорить, в глубине души надеясь на то, что разговор наконец-то поможет ему справиться с давними обидами. Но сердце, противясь доводам разума, принималось ныть каждый раз, когда он вспоминал ее – ту, из далекой молодости, дерзкую и прекрасную, не похожую на других салорийских девушек. Она всегда была не такой, как все, – слишком свободная, слишком своевольная. Вопреки царившим в деревне строгим нравам, не допускающим добрачных отношений даже между помолвленными парами, она пошла на близость с ним, правда – лишь однажды и, по иронии судьбы, перед самым разрывом. Григор часто вспоминал, как все произошло – неуклюже и наспех, на краю поля, которое раскинулось за ее домом, нагулявшись в лесу и вдоволь нацеловавшись (губы ее отдавали легкой кислинкой от первой, еще не успевшей толком созреть малины, они поминутно останавливались, чтобы обняться, он крепко прижимал ее к себе, она смущалась и отстранялась, ощутив его возбуждение, он привлекал ее снова и целовал дольше, чем хватало дыхания), они вышли к краю леса, тогда он рос почти впритык к деревне – все дворы можно было разглядеть как на ладони, день был жарким, но не знойным, тополя облетали пухом, от жужжания пчел кружилась голова – рядом была пасека, крашенные голубой краской пчелиные домики выглядывали из-за рослой осоки, стебли которой, высохнув в жару, издавали на ветру назойливое колючее шуршанье, пойдем? – спросила Назели, глаза ее были темны, как январская ночь, а ресницы до того густы и длинны, что он чувствовал их касание, когда целовался с ней, подожди еще чуть-чуть, хрипло прошептал он и завел ее за растущий на краю леса дуб, она прислонилась к кряжистому стволу дерева, охнула, когда чешуйчатая кора впилась в спину, но отстраняться не стала, он привалился к ней, и она потянулась к нему губами, глазами, телом. Он мало что помнил из того, что было потом, только чуть испуганный ее взгляд, жилку, бьющуюся в выемке шеи, солоноватый привкус ее кожи, сладкий запах подмышек, свою растерянность и неповоротливость, резкую боль, которую испытали оба, – она всхлипнула, но прижалась к нему сильнее, и он, подумавший остановиться, не стал этого делать, а потом они очнулись – она лежала на земле, прядь ее длинных волос запуталась в кустике чертополоха, он ее бережно отцеплял – по волоску, когда закончил, она поднялась, с недоумением провела по внутренней стороне бедра, вытирая влагу, оглянулась по сторонам и, не найдя ничего подходящего, обтерла ладонь о ствол дуба – остался недолгий влажный след, я пойду, а ты чуть погоди, чтобы не подумали чего, сказала она, не глядя на него. «Все, теперь ты насовсем моя», – сипло выговорил он, изу мившись беспомощности своего голоса, тот словно шел не из горла, а откуда-то из-под солнечного сплетения, тяжело и долго. «Насовсем твоя? – переспросила она, обернувшись к нему. – Это почему же?» «Кому ты после этого будешь еще нужна? – самодовольно хмыкнул он и сразу же, застыдившись, осекся: – Да шучу я, шучу!» Она провела ладонью по своему лбу, убирая лезущие в глаза волосы, прикусила губу. «Ладно, я пошла». Он был до того оглушен случившимся, что не смог ничего ответить, но, когда она исчезла, сразу же поднялся и вышел за ней, она почти уже добежала до своего дома, летела, словно от беды спасалась, спутанные волосы метались по спине, подол платья был выпачкан землей. С того дня она не перекинулась с ним ни словом и избегала встреч, но он, опьяненный произошедшим, не беспокоился, списывая все на стыдливость, заторопился со свадьбой, попросил мать съездить с ним в город – за обручальным кольцом. Та была не в восторге от его выбора, но перечить не стала, только вздохнула – тебе с ней жить, тебе решать. Весть о том, что Назели помолвилась с Автандилом, принесла именно обескураженная мать, он не поверил ей, подумал, что она пытается расстроить их отношения, даже бросил в лицо какие-то обидные слова, она развела руками – не веришь мне, спроси у нее. У Григора посейчас перехватывало дыхание, когда он вспомнил, как, насмехаясь над наивной попыткой матери рассорить их, спешил к дому Назели, как, не застав ее, шутливо спросил у ее старенькой бабушки о помолвке, мол, слышал, ваша внучка за другого засобиралась, и как бабушка, отводя взгляд, не стала отрицать – все так и есть, Григор-джан, три дня назад помолвились. Какие три дня, если две недели назад… Григор подавился словами, рвущимися наружу, бессмысленно повторил: какие три дня! «В прошлое воскресенье, – бесхитростно пояснила старушка и сокрушенно цокнула языком: – а в следующую субботу свадьба, что за спешка, не пойму».