Нестройный ропот, прокатившийся по рядам, в считаные секунды окреп, стал похожим на свирепый рев урагана. Гнедой жеребец зло всхрапнул, прижал уши, заплясал на месте. Кривонос, переведя дух, успокоил его коротким окриком, потом поднял руку:
– В тот день поклялся я, други, что ничего не пожалею, даже жизни, лишь бы вот этою самой рукой убить Ярему! Нет больше жалости в сердце моем, иссохло оно, коркою покрылось. И вас прошу, други: изгоните жалость из сердец. Ныне пришел час расплаты! Нет пощады ни Яреме, ни прочим ляхам! И православным-перевертышам, кои ляхам служат, пред ними стелятся, своих же собратьев катуя да грабя, тоже пощады нет! И жидам-арендаторам, кои опоганили наши святые церкви, никакой пощады не давайте! Рубите, жгите, рвите на части! Шкуру с них сдирайте, с песьих сынов! Ведаю: непросто то, други. Все ж люди мы, а не волки хижие… [9] А только бывает время, когда сердце надо на замок запереть. Нас терзали – и мы терзать будем! Жен наших и дочерей бесчестили – так панночки за то рассчитаются белым телом! С батьков наших выколачивали и чинш, и попасное, и рогатое, и ставщину [10] – теперь пограбим панское добро! Верно ли говорю, други?!
– Верно-ооо!!! – Вся степь, казалось, содрогнулась от страшного ликующего вопля, вырвавшегося из многих тысяч глоток.
– Об одном лишь прошу: ежели кому из вас, с Божьей милостью и благословением, улыбнется великая удача, ежели кто в плен этого сатану живым возьмет, – не убивайте, отдайте мне! И не выпускайте, хоть бы он за себя выкуп величиною с золотую гору сулил! Ярема от моей руки умереть должен! Все за это отдам: и добычу свою, и казну немалую, что в надежном месте спрятана… В ноги при всем войске Запорожском поклонюсь, руку поцелую, в услужение пойду, как последний раб. Только Ярему мне отдайте!!! Слышите, други?
– Слышим, батьку! – таким же громовым хором отозвались казаки.
– Ну, коли так… – Кривонос, сняв шапку, перекрестился. – С Богом, в поход! На Лубны! На Ярему!
И первым тронулся с места.
Странный московит, этот змей-искуситель, говорил спокойным, размеренным голосом, которому отчего-то хотелось внимать, затаив дыхание:
– Итак, пане, волею судьбы, а точнее – милостью Божьей, вам выпал уникальный шанс. Предупреждаю: дело сопряжено с большими трудностями и, безусловно, риском. Пан ротмистр может отказаться, я не сочту это ни за неучтивость, ни за обиду, а просто поищу другого помощника… Но, если уж говорить совсем откровенно, грех упускать такую возможность! Особенно если учесть, что пан окажет великую услугу не только ясновельможному князю, но и всей Речи Посполитой! И эта услуга, разумеется, будет должным образом оценена и вознаграждена.
Тадеуш сглотнул слюну, пытаясь осмыслить услышанное.
– Проше ясновельможного пана первого советника… А что от меня потребуется?
– Прежде всего – перестать называть меня столь официально, – улыбнулся московит. – Во всяком случае, когда мы либо наедине, либо в присутствии его княжеской мосьци. Зовите меня просто: «пан Анджей». А я, соответственно, буду звать вас: «пан Тадеуш». Хорошо?
Вишневецкий одобрительно кивнул, давая понять ротмистру: он полностью согласен со словами своего первого советника.
Улыбка московита по-прежнему действовала с какой-то магической, необъяснимой силой. Сбитый с толку, ошарашенный Подопригора-Пшекшивильский сейчас понимал и чувствовал только одно: он очень хотел бы, чтобы именно этот человек прикрывал ему спину в бою. А это дорогого стоило.
– Хорошо, ясновель… То есть пан Анджей!
– Вот и замечательно. Могу я расценить ваш ответ как согласие? Вы будете моим помощником?
Ротмистр, героическим усилием одолев остатки недоверия, а также – чего уж скрывать! – испуга, кивнул головой, промямлив что-то среднее между «Точно так, пане» и «О Езус…».
Первый советник, окинув его внимательным, оценивающим взглядом, подошел вплотную и протянул руку. Подопригора-Пшекшивильский, после чуть заметного колебания, протянул навстречу свою. И в следующую секунду, не сдержавшись, охнул: кисть, до сих пор саднившая, будто взорвалась острой болью, хоть вроде и несильно сжал ее московит.
– Что такое? – искренне удивился первый советник. – Неужели…
В его глазах мелькнуло сомнение, потом он пробормотал: «Ну-ка, позвольте…» – и принялся ощупывать запястье улана. Подопригора-Пшекшивильский стиснул зубы, решив терпеть, как подобает мужчине, но слезы все-таки навернулись.
– Взгляните, пане, что там? – вдруг резко спросил пан Анджей, указывая куда-то за спину ротмистру.
Тот быстро повернул голову и не обнаружил ничего, что могло бы показаться странным или подозрительным. Но не успел даже удивиться этому, поскольку в следующее мгновение инстинктивно взвыл:
– Уа-а-а!..
– Проше пана, вот и все! – довольным голосом специалиста, хорошо сделавшего свое дело, проговорил московит. – Вывих лучезапястного сустава, травма не слишком опасная, но весьма болезненная… Теперь все в порядке. Лучше бы наложить тугую повязку… но это немного подождет. Однако я удивляюсь, как пан терпел столько времени! И почему не обратился к доктору?
Подопригора-Пшекшивильский, баюкая у груди многострадальное запястье, со злостью, стыдом и в то же время – нескрываемым облегчением (поскольку боль стала быстро стихать), кое-как проговорил:
– Так ведь, проше пана… Мне пришлось бы объяснять, где и как я получил сие повреждение…
– А что, промолчать было нельзя? Или выдумать что-нибудь правдоподобное? – искренне удивился первый советник.
Улан гордо вскинул голову, всем своим видом показывая: может, в далекой варварской Московии благородные люди привыкли врать, а у нас… Пан Анджей только вздохнул, пожимая плечами:
– Ладно, проехали…
– Я погляжу, пан мастер на все руки! – рассмеялся вдруг князь, до той поры молчавший. Видимо, внезапность всего произошедшего его здорово озадачила. – Сам калечит, сам и лечит!
Первый советник покачал головой:
– Ясновельможный, я никоим образом не хотел калечить пана Тадеуша. Равно как никого другого. В противном случае, сколь ни прискорбно говорить такие слова, пан Тадеуш до конца дней своих не мог бы пользоваться правой рукой, а вашей княжьей мосьци пришлось бы искать нового начальника стражи…
Ротмистр вспыхнул, но промолчал. Возразить-то было нечего… А князь с серьезным видом кивнул:
– Верю! Еще вчера утром я счел бы бахвалом любого, сказавшего такое, а теперь – верю. Причем безоговорочно. Ибо видел все это своими глазами… Кстати, а научить хотя бы нескольких людей тому, что пан умеет, можно? Я имею в виду – в течение ближайшего года? Мне бы хотелось иметь такую стражу.
Подопригора-Пшекшивильский только чудом удержался от крика: «Меня, меня возьмите в ученики! Я буду очень стараться!» Московит после чуть заметной паузы ответил: