— Наверное, стоило сделать пару снимков, — сказала Нинон.
— Снимков? — я недоуменно заморгал. О снимках я всегда думаю в последнюю очередь. Конечно, было бы мило сфотографироваться вместе, но я всегда плохо получаюсь. Наверное, это оттого, что при этом я чувствую себя очень скованно. Независимо от того, сколько раз я скажу «чиз», у меня на лице всегда отражается не больше радости, чем на пыльной голове чучела оленя на стене стейк-хауса. По этой причине и по многим другим, более практичным, я всегда отказываюсь от авторских фото на обложке. Я просто не представляю, как это может увеличить продажи.
Мой отец никогда не любил фотографии. Возможно, потому, что считал собственные портреты признаком тщеславия. А может, после mamita, когда семейные фотографии утратили всякий смысл. У меня из детства осталась одна-единственная фотография — свидетельство того, что когда-то я был молод и счастлив. Я стараюсь часто на нее не смотреть, потому что она навевает на меня тоску. Но все же храню ее как доказательство того, что и я когда-то был таким же, как все.
Я рассказал об этом, чтобы вы поняли, насколько разбитым я себя почувствовал при упоминании о «паре снимков».
— Для документального подтверждения. Снимки с места преступления. Хотя я сомневаюсь, что нам это что-то даст. Фотографии нынче так легко подделать.
Всего лишь как подтверждение существования зомби, а не как начало семейного альбома. Еще бы! Да уж, мозги у меня действительно спеклись.
Нинон отвернулась в поисках чего-то, наверное, кота. Она тяжело вздохнула. Мы оба были вымотаны эмоционально, если не физически.
— О чем ты сейчас думаешь? — спросил я сгоряча.
Обычно у меня хорошо получается невербальное общение — интерпретация языка тела и выражения лица, к этому я могу подключить еще и вампирские уловки, чтобы услышать сердцебиение и распознать комбинацию гормонов и эндорфинов в поте человека. Однако с Нинон все было не так-то просто. По большому счету, я видел и слышал лишь то, что она позволяла мне видеть и слышать. Она заставляла медитирующего йога выглядеть диким и полностью утратившим контроль над собой.
Как правило, я редко бывал озабочен отсутствием взаимопонимания. Я предпочитаю держать себя в руках. Понимать, что происходит. У меня и своих тараканов в голове достаточно, зачем мне еще чужие психологические проблемы? Но мы с Нинон, хоть и недолго, но все же побывали в шкуре друг друга. То, что я успел увидеть, меня изрядно заинтриговало, и захотелось узнать больше — гораздо больше, причем как можно скорее. Находясь в ее голове, я чувствовал, будто там мне самое место, словно так и должно быть. Кроме того, я хотел взглянуть на то, что таилось за гранью всего того кошмара, который происходил сейчас с нами, узнать, куда мы движемся и зачем.
— Если честно, то я благодарю небо, что на том кладбище не оказалось детей.
— Детей?
Мне словно ушат холодной воды за пазуху плеснули. Я поежился. Эта мысль была нестерпимо жуткой. Я не знал — тогда, — смогу ли выстрелить в ребенка, пусть даже зомбированного.
— Знаешь, а ведь он бы и их не пощадил, — сказала она мягко. — Более того, он поставил бы их в первые ряды, если бы решил, что это деморализует противника.
Я хотел что-то на это ответить, но в кои-то веки не смог подобрать слова. Мне еще многое предстояло узнать о Зле.
— Я не говорила, что была в Музее мумий? Я молюсь, чтобы Сен-Жермен тогда за мной не проследил. Не думаю, что он сможет воскресить какой-то экспонат, но… — Она явно видела что-то, что ее расстроило. — Нет, заклинание не сработает. Они слишком старые.
Мумии. Я озадаченно моргал, а моя писательская фантазия тем временем неслась на всех парах в предвкушении нового сенсационного сюжета.
— Ты думаешь?..
— Что?
— Ну, помнишь все эти легенды о проклятии Тутанхамона? Как на людей, проникших в гробницу фараона, нападали ходячие мумии, которые приводили в исполнение его проклятие?
Она кивнула, при этом лицо ее было скорее встревоженным, нежели восторженным. Нинон рассуждает не как писатель.
— Да. Это случилось в Египте в тысяча восемьсот девяносто втором году в месте под названием Хираконполис. Предположительно, они отперли гробницу четырехтысячелетней давности и нашли внутри «живую» мумию. Я всегда думала, что это Сен-Жермен так пошутил — он как раз в то время находился в Египте. Все же… — Лицо ее омрачилось. — Жутко об этом даже думать, правда? Что кто-то еще умел поднимать зомби и оставил их там на тысячи лет. — Она поежилась. — Такого просто не может быть. Они ведь не такие, как мы с тобой. Поднятые мертвые, воскрешенные трупы… их хватает всего на пару лет. Максимум на пять, да и то в странах типа Финляндии, где достаточно холодно и не так много буйно размножающихся, пожирающих плоть микробов.
Надо же, буйно размножающиеся, пожирающие плоть микробы. Наверное, она могла и об этом рассказать, но мне не особо хотелось слушать этот рассказ.
Нинон подняла глаза на небо. Когда она заговорила вновь, ее голос звучал растерянно.
— Меня всегда поражало, как другие люди становятся для нас просто предметами интерьера — иногда мебелью, которая только загромождает пространство, иногда просто обоями, застрявшими в голове. Это относится даже к самым ярким и лучшим — более близкое знакомство рождает безразличие, а то и вовсе презрение. Но, Мигель, не думаю, что ты когда-нибудь станешь для меня очередной безделушкой на каминной полке. Я бы не хотела, чтобы это произошло.
— Буду надеяться, что не произойдет, — сказал я удивленно, испытывая чувство неловкости от столь необычного комплимента.
Следующие ее слова показались мне совсем уж странными, словно она следовала за ускользающей мыслью, которую я никак не мог уловить.
— Я одиночка, Мигель. На то есть много причин. Уже долгое время я наблюдаю увядание манеры поведения, равно как и моральную деградацию. И дело не в том, что мне не хватает чересчур дотошного классового этикета моего века. Разве что иногда… — Она криво улыбнулась, но я был рад и такой ее улыбке. — Но меня очень беспокоит полное отсутствие сочувствия в современном постиндустриальном обществе, которое проявляется в излишней грубости. Если убрать общественную «смазку», все эти «спасибо» и «пожалуйста», то рано или поздно близость с людьми, которым не доверяешь или не симпатизируешь, приведет к жестокости и антисоциальному поведению. Мы утратим человеческий облик, и человек человеку станет волком. И это вдвойне опасно, когда ты… иной.
— Да.
— А потом я повстречала своего первого зомби. Мои приоритеты изменились. — Она опустила глаза. — Скоро ты поймешь, что выражение «приспособиться или умереть» — не просто штамп.
Я изо всех сил старался увидеть то, что видит она, уловить смысл сказанного ею. Но не мог.
— Правду говоря, я почувствовал тогда, что угодил в западню, — сказал я, но тут же уточнил: — Меня захватила не ты, а моя собственная жизнь. Моя болезнь. Я не хотел приспосабливаться. Я просто бежал от этого.