— Сашенька, это ведь невежливо, в конце концов…
Невежливо! Соображения вежливости и приличий казались мне бесконечно далекими, принадлежащими какому-то другому миру. Слова полковника о том, что я представляю опасность для окружающих, по-настоящему настигли меня лишь после известия о гибели Димушки. Крик Веры Палны словно пробил дыру в моем персональном озоновом слое, и теперь самые дикие страхи и фантазии беспрепятственно жгли мою беззащитную душу.
Неужели Константин Викентьевич прав и эти два ни в чем не повинных человека умерли из-за моей прихоти? Я вновь и вновь припоминала обстоятельства проклятого субботнего вечера, когда в последний раз видела этих людей живыми. Вновь и вновь перебирала в памяти свои тогдашние мысли и чувства — даже самые мелкие, самые незначительные. Ведь если вселившаяся в меня сила действует помимо высказанного желания, то Димушку и Сережу мог убить какой-нибудь второстепенный импульс, неосторожное слово, секундный перепад моего настроения.
И, конечно, сцены в поезде и на вокзале содержали в себе множество таких потенциально губительных мелочей. Пьяный Сережа с его дурацкими нападками был попросту неприятен, и я в тот момент, без сомнения, была готова на многое, лишь бы поскорее завершить общение с ним. Не исключено, что мне на ум пришло и какое-нибудь соответствующее случаю выражение, что-то типа «чтоб ты провалился!» или «черт бы тебя побрал!» или еще что-нибудь в этом духе.
То же касалось и последующего разговора с Ди-мушкой на вокзале. Я абсолютно точно помнила свое состояние в те минуты: уставшая, напряженная, загнанная в угол угрозами оперуполномоченного Свиблова. В такой ситуации Димушкины «разоблачения» вполне могли стать той соломинкой, которая ломает спину верблюда. Впрочем, подобные вещи трудно назвать «соломинкой»: меньше всего мне хотелось прослыть стукачом среди людей, которых я считала своими самыми близкими друзьями. Какие мысли и желания проносились тогда в моей голове? Что-то вроде «не убивать же его»… Иными словами, возможность убийства рассматривалась моим сознанием — или подсознанием? — в качестве одного из вариантов. Рассматривалась и, само собой, была решительно отвергнута как нелепая, невозможная, чудовищная. Но ведь рассматривалась! Рассматривалась! Что, если в итоге сработал именно этот подспудный отвратительный червяк? Не зря ведь говорят, что людским поведением руководят преимущественно темные, зачастую неосознанные импульсы, а «светлый» разум служит лишь прикрытием для страшной змеиной ямы, чернеющей в глубине человеческой души?
Возможно, думала я, все случайные смерти только кажутся случайными. Вряд ли такая убийственная сила полагается на одну лишь Сашу Романову; насколько я помнила, полковник был в этом более-менее уверен. Возможно, нас много… или даже очень много… Возможно, все мы такие и просто не осознаем этого. Свалившаяся на голову сосулька, внезапный инсульт, бандитский нож в подворотне — все это может быть прямым результатом чьего-то желания — нашего желания. Любая смерть — даже в бою, даже от старости…
Разве не думает человек, глядя на дряхлого родственника, что тот зажился на этом свете? Думает, конечно, думает — пусть только краешком сознания, ускользающим хвостиком потаенного чувства… Думает, всем сердцем ужасаясь наличию этой мысли, — но ведь думает! Думает! Разве мало генералов, измеряющих степень успеха количеством убитых солдат? Разве не надеется перед атакой каждый боец, что в неизбежной статистике погибших окажется не он, а сидящий рядом товарищ? Да, эта надежда не проговаривается вслух и даже про себя; ее подленький отсвет гасится пристыженным сознанием — но без нее никто не поднялся бы из окопа-
Почему тогда я чувствую себя так плохо?
В пятницу вечером мама тронула меня за плечо:
— Сашенька, к тебе пришли.
— Не хочу никого видеть.
— Неудобно, Саша. Это твой коллега с работы, Константин Викентьевич. Такой солидный, доброжелательный мужчина. Почему ты мне о нем ничего не рассказывала?
Я села на кровати.
— Он не из лаборатории, а из головного института. Пусть подождет, пока я умоюсь. Налей ему пока чаю.
— Как-нибудь сама догадаюсь, — радостно отвечала мама.
Когда, кое-как приведя себя в порядок, я вышла на кухню, чаепитие было в разгаре. Мама оживленно излагала полковнику историю нашей семьи, а Бима скромно сидела рядышком, самым очевидным образом ожидая очередного кусочка печенья, хотя и не настаивая на этом. Увидев меня, Константин Викентьевич галантно поднялся с места и поклонился.
— Сашенька, добрый вечер. Уж не чаял вас увидеть. Изабелла Борисовна утверждает, что вы ни с кем не общаетесь…
— Вольно, господа офицеры, садитесь, — разрешила я в тон полковничьей галантности, — Что ж вы не позвонили, Константин Викентьевич? Мне ужасно неудобно, что вам пришлось тащиться сюда на метро и двух трамваях.
Ту распухшую физиономию, которую я только что наблюдала в зеркале, можно было компенсировать лишь лошадиными дозами иронии. Мама укоризненно покачала головой и попыталась смягчить мою грубость:
— Вы так далеко живете?
Полковник улыбнулся:
— Александра Родионовна шутит. Я приехал на машине. А звонить я, кстати, пытался. Но вы ведь, Саша, к телефону с некоторых пор не подходите.
— Ну да, — отозвалась я. — С некоторых пор.
— Да и разговор не совсем телефонный… — Полковник повернулся к маме и развел руками. — Понимаете, Изабелла Борисовна, у нас в институте закрытая тематика. Почтовый ящик и всё такое. Извините, ради бога, но…
— Да-да, конечно… — заторопилась мама. — Я вас, пожалуй, оставлю, так что секретничайте тут сколько душе угодно. Бимочка, пойдем смотреть телевизор.
— Ну, Бима-то как раз может остаться, — подмигнул мне полковник. — Она, как я понимаю, и не в такие тайны посвящена.
— Что есть, то есть, — мрачно кивнула я.
— Ну и видок у вас, — сказал Константин Викентьевич, когда мы остались одни. — Нельзя же так, Саша.
— А как можно? — поинтересовалась я. — Сами же наговорили мне черт знает что, а теперь «нельзя же таю. Вы слышали про Димушку Беровина?
— Конечно.
Я уныло вздохнула.
— Ну вот… Сначала Сережа, потом Димушка. Да и вы пришли, наверно, не просто так Давайте, Константин Викентьевич, выкладывайте — прямо на стол.
— Что выкладывать? — не понял он.
— Ну как что… Что у нас на стол кладут? Трупы, конечно. Кого там я еще погубила?
Полковник побарабанил пальцами по столу.
— Зря вы в истерику ударяетесь, Александра Родионовна. И зря грех на душу берете. Не ваш он.
— Не мой? Но разве не вы, сидя вот на этом табурете…
— Я ошибался, — перебил меня полковник. — Скорее всего. И цель моего нынешнего визита — сообщить вам об этом. Признать ошибку. Повторяю: вы не виновны в этих смертях.
— Что-то случилось?