— Не без этого. Спасибо, шеф.
— Не за что, ты ж заплатил. Будь здоров. А морды им все-таки набей! — посоветовал таксист, давая задний ход.
Он был доволен, несмотря на перепачканный салон. С этого ныряльщика он взял столько, что и в три дня не заработаешь, да и история хороша — ребята в гараже обхохочутся. И потом, как ни крути, а человека выручил.
— Да, — сказал «Леннон», критически осмотрев Иллариона. — Проблемы налицо.
— Да вы не беспокойтесь, — сказал ему Илларион. — Я сейчас уйду. Мне бы только наручники распилить.
— Зачэм пилить, дарагой? — с сильно преувеличенным кавказским акцентом сказал «Леннон». — Пойдем со мной, всо издэлаим!
Фундаментом сторожки служил одноместный гараж, переоборудованный в мастерскую. Усадив Иллариона на черный от въевшегося масла табурет, «Леннон», вооружившись гнутой проволочкой и насвистывая сквозь зубы, принялся колдовать над наручниками. Несмотря на несерьезную внешность, руки у него росли откуда следовало, и уже через несколько минут Илларион с облегчением растирал запястья.
— Вот и все, — сказал «Леннон», швыряя отмычку на верстак. — Дело мастера боится. Теперь посмотрим бок.
— Не стоит, — сказал Илларион. — Там всего лишь царапина. Вы мне и так помогли.
— И теперь вы, конечно же, отправитесь дальше сражаться за правое дело, иронически продекламировал «Леннон». Он определенно начинал нравиться Иллариону.
— С чего это вы взяли, что я сражаюсь, да еще и за правое дело?
— Вид у вас такой… невинно убиенного, но благополучно воскресшего борца за правое дело.
— Правда? Тогда мне, похоже, и вправду следует сначала привести себя в порядок.
— Не кокетничайте. Вы и без меня прекрасно знаете, как выглядите. В таком виде вы не пройдете и двух кварталов, как вас сцапают и снова бросят туда, откуда вы вылезли.
— Слушайте, — не сдержавшись, сказал Илларион, — вы мне нравитесь.
— Я многим нравлюсь, — скромно признался «Леннон». — Правда, многим я не нравлюсь. И, что характерно, вторым я не нравлюсь по тем же причинам, по которым нравлюсь первым. Из чего следует, что мир далек от совершенства… Кстати, вы не голубой? Нет? Все правильно, голубым я почему-то как раз не нравлюсь, как, впрочем, и они мне. Мы с ними друг другу взаимно не нравимся, и это, черт возьми, хорошо.
— Почему? — спросил Илларион.
— Потому что браки голубых бесплодны, а я намерен со временем подарить миру гения. Вы уже подарили миру гения? Нет? А почему? Что значит — недосуг? Мир без гениев сер, и на свободе в нем плодятся недоноски, которые надевают людям наручники, стреляют в них из пистолетов и бросают их — людей, а не пистолеты, в антисанитарную грязную воду. Или сначала бросают, а потом стреляют?
— Это произошло одновременно, — признался Илларион. — Вот видите… Но вода-то была грязная, правда?
— Очень.
— Вот. Давно пора вывести всех на чистую воду. Ну вот, готово. Хотя я на вашем месте показал бы это врачу.
В течение этого чепухового разговора веселый знакомец Иллариона успел обработать рану перекисью водорода, смазать края йодом, приложить какую-то холодную мазь, накрыть марлей и заклеить пластырем. Теперь он закрыл аптечку и с довольным видом отряхнул руки.
Илларион подвигал локтем, повращал рукой в плечевом суставе. Повязка мешала, но не слишком.
— Не проверяйте, не проверяйте, — сказал «Леннон», — лучше бывает только за границей, и то нечасто. Моя мама всю жизнь проработала медсестрой в больнице Склифосовского. Она так насмотрелась на всякие увечья, что до смерти боялась оставлять меня одного и вместо детского сада таскала к себе на работу. Так что к семи годам я мог смело претендовать на диплом медсестры… то есть, пардон, медбрата.
— Медицинский? — спросил Илларион.
— Что? А, нет, конечно. В золотом детстве я навидался выпущенных кишок и открытых переломов на всю оставшуюся жизнь. Так что поступил на философский…
— Ого.
— Вот вам и «ого». Бросил я это дело к чертовой матери. Водки хотите?
— А еды никакой нет?
— Еда едой, а я вас про водку спрашиваю. Еда подразумевается.
— Если подразумевается, тогда и водки можно.
Он порылся в куче хлама за верстаком и выудил оттуда бутылку и два стакана. Из другого угла достал полиэтиленовый пакет, в котором обнаружился изрядный кусок вареной колбасы, два крутых яйца и два же длинных и унылых парниковых огурца.
— Что это у вас всего по два? — спросил Илларион.
— Отрыжка философского образования. Дуализм. Единство и борьба противоположностей.
— Какие же тут противоположности? Закуска…
— Не скажите. Огурец длинный, яйцо короткое. Огурец, как известно, трава, а яйцо — как раз, напротив, почти курица. В то же время их, как вы справедливо заметили, объединяет и роднит то, что они являются закуской и через несколько минут сольются в экстазе в наших желудках, откуда и выйдут через некоторое время в виде однородного продукта…
— А колбаса?
— А вот это и есть тот самый однородный продукт!
— Приятного аппетита, — сказал Илларион.
— Ах, да, пардон. Я забыл, что вы выросли не в больнице Склифосовского.
— Ничего. Кишок и сломанных костей я тоже повидал предостаточно.
— Судя по вашему виду, это правда… Кто вы такой, спрашивать не буду — все равно не скажете. Или скажете?
— Не скажу.
— Само собой… «Лендровер» под брезентом ваш?
— Мой.
— Всю жизнь мечтал иметь такую машину. Дадите прокатиться?
— Попозже. Сейчас это вредно для здоровья — могут по ошибке сунуть туда, откуда я вылез.
— Попозже так попозже. За что выпьем?
— За чистую воду.
— Годится. Поехали.
Незадолго до наступления темноты «Леннон» куда-то быстро смотался на своем потрепанном «жуке» и вернулся с джинсами и футболкой для Иллариона. Судя по размеру, одежда принадлежала ему.
— Не знаю, право, как вас благодарить, — сказал Забродов. — Вы прямо как добрая фея.
— Но-но! Какая я вам фея? Просто когда человеку нужна помощь, надо или помогать до конца, или не браться за это дело вообще.
— Для философа вы на удивление здраво рассуждаете.
— Так потому же и бросил…
Несмотря на возражения Иллариона, парень настоял на том, чтобы подвезти того, куда он скажет. Дождавшись наступления темноты, они покинули стоянку, бросив ее на произвол судьбы. «Леннон» махнул рукой.