Смутная улыбка проскользнула в его глазах.
– Ну, скажи, – попросила Маша.
– Ночью сон приснился. Вроде мы в поезде… С отцом, – запинаясь, отрывисто заговорил он. – Он идет, я за ним. А в вагоне – никого. Идем дальше – там опять никого. Я еще думаю: куда это все попрятались? Поезд-то идет… чувствую – кто-то за нами. Я быстрей, и они быстрей. Отец впереди. Я бегом и никак не догоню. А они уже – вот. Я его за руку хвать, он обернулся – а это совсем и не он. Я как заору: батя!
Он стеснительно улыбнулся.
– Страшно… – сказала Маша. – И чем кончилось?
– А ничем. Проснулся.
Маша зябко передернула плечом:
– А у тебя отец красивый?
– Ты что! – Он засмеялся. – Шоферюга он.
Он помолчал, сдвинув брови, подумал.
– Так-то он мужик как мужик. Когда не пьяный. Раньше он в дальние рейсы ходил, всегда привезет чего-нибудь, то яблок, то еще чего. Один раз целого кабана привез…
Камыши стояли как вкопанные. Где-то у пристани скрипнула причальная цепь, жалобный металлический всхлип растворился в хрупкой тишине, повисшей над берегом.
Маша вдруг помрачнела. Он смотрел на нее с недоумением. Он видел, что она чувствует его взгляд, но не хочет отвечать.
Лицо его заострилось. Тревога выросла в глазах. Он нагнулся, они поцеловались.
Маша обняла его.
– Я думала, ты совсем не такой, – тихо сказала она.
Его бил озноб.
– Что с тобой?
– Н-не знаю…
– Успокойся, дурачок… – Она провела ладонью по его волосам. – Ты так меня любишь?
Он пытался что-то сказать, но не смог унять дрожь. У него стучали зубы. Она чувствовала, как все его тело мелко сотрясается в ознобе.
– Ну, успокойся, не дрожи так. Как от тебя пахнет хорошо…
Он вдруг лег на песок, спрятав голову в руки.
– Ты с ума сошел! Плачешь? – Она рассмеялась нежно, почти умиленно. – Успокойся. Ну пожалуйста. Ничего страшного. Что ты, ей-богу!
Она укрыла его курткой и гладила по спине, по затылку, будто баюкала.
– Ну перестань. Я тебя прошу. Ну посмотри на меня… – Она заглянула ему в лицо: – У тебя, наверное, никого не было?
Машино лицо приблизилось, теплые губы тронули его щеку, глаза, губы. Они обнялись.
– Какой ты большой…
В сумерках Толик выскочил из автобуса и зашагал к дому.
Он шел, глядя перед собой, жадно вдыхая холодеющий воздух. Сюда, на окраину, к новостройкам ветер доносил влажные степные запахи.
У подъезда на лавочке сидели женщины, одна из них ткнула пальцем вглубь двора:
– Глянь, кто пришел. Не признал?
Он обернулся. Под грибком среди чахлых молоденьких тополей тренькала гитара и звучал приглушенный говор. Компания за столом виднелась смутно, но он уже знал, кого искать, и еще издали угадал сухую, с едва отросшим ежиком голову на тонкой шее. Отец забивал козла.
Старик в ушанке, рассеянно следивший за игрой, ворчал:
– Прежде такого не было. Прежде строгость была. Уж коли сел, так запомнишь, что сидел, а не прохлаждался… – Он презрительно хмыкнул. – А это что? Это же бояться не будут!
– Жить-то можно, – согласился отец с кривой улыбочкой, пересчитывая вышедшие костяшки. – Только кушать охота, брюхо всю ночь просит.
Серков размашисто потянулся, заскрипел плечом.
– Вот без баб худо. На стенку лезешь…
– Это обязательно, – подтвердил с удовольствием дед. – На то отсидка!
– По мне – хоть бы их вовсе не было, баб, – заметил отец.
Пока мешали кости, отец курил и кашлял. В руках у одного из игроков показалась бутылка. Он ловко откусил полиэтиленовую пробку и стал лить вино себе в горло. Толик узнал Клещева из соседнего подъезда.
Напившись, он протянул вино отцу, но Толик метнулся к столу и выхватил бутылку.
– Кончай! – плачущим голосом завопил Клещев, но было поздно – раздался упругий хлопок, и стекло зазвенело об асфальт.
– Толька? Здорово, сынок, – сказал отец.
Толик стряхнул с ладони брызги и пробормотал:
– Увижу, кто ему нальет, – удавлю.
Клещев бегал вокруг, замахивался, но близко не подходил. Серков смеялся.
– Где я сейчас бутылку достану? – шумел Клещев. – Гони деньги, Козел, ничего не знаю.
– А я-то что? – пожимал плечами отец.
– Все, Клещев, – заливалась женщина, лузгавшая семечки за спиной игроков, – спать тебе сегодня трезвым!
Под фонарем появился милиционер, застегнул сумку, прислушиваясь, и направился к столу.
– Посуду бить – другого места не нашли?
– Старшина, – кинулся к нему Клещев, – забери ты Козлова выродка суток на десять! Тебе весь дом спасибо скажет! Это он бутылку кокнул!
– Пронюхал уже… – скривился отец, косясь на милиционера.
– Ты, Оськин, бросай этот свой тон. Пора тебе над своей жизнью подумать. И кой-чего понять, пока не поздно.
Участковый опустился на скамью, снял фуражку. Клещев все не мог успокоиться, ворчал:
– У, змееныш! Хоть бы его в армию скорей забрали…
– И что вас к ночи, как котов, разбирает?
– Змееныш и есть! – сердито, с вызовом буркнул старик в ушанке. – Закатал папаню…
Взгляд Толика впился в старика…
– Дурак старый! Твое счастье, что старый…
– Ты что городишь? – нахмурился старшина. – Стыда у тебя нету. Он тебе в дедушки годится! Эх ты… А что они тебя обзывают – плюнь. Будь мужиком! Ты поступил как сознательный гражданин. И мать свою родную от побоев, можно сказать, уберег. – Он внушительно посмотрел на Толика: – Как мать-то?
– А то он знает! – засмеялась женщина. – Третьи сутки дома не был…
– Не дадут сыграть! – вдруг тонким голосом выкрикнул отец, вскакивая и бросая на стол костяшки. – Все, пошел я…
– Погоди, Оськин. Сядь и не психуй.
Старшина со вздохом вытянул из кармана платок и стал обтирать потную фуражку.
– Тебе, между прочим, об работе подумать пора. Завтра зайдешь, на учет станешь. За баранку тебя все равно никто не пустит. Не мальчик, сам понимать должен. Ты, Оськин, подумай крепко. Семью свою пожалей. Вон у тебя парень какой вырос. Ему бы учиться…
– На прокурора… – вставил Серков, и компания дружно загоготала.
Отец смеялся вместе со всеми.
Толик стоял поодаль, дожидаясь отца, глядя в степь, наливавшуюся холодной фиолетовой тьмой.
– И что вы за люди! – не выдержав, рассмеялся старшина. – Только бы вам глотничать!