Оба рассмеялись.
– Страхолюдочка ручки сложит и сидит смирно, она брюки уважает… – Он шумно хлебал суп. – А как вывеска посимпатичней – уже она вся в заботах, ой-ой, как бы не промахнуться! КПД – как у паровоза…
– Это неостроумно.
В окно постучали – Проскурин звал Петю.
– Правильно, – охотно согласился Воронец. – Скажешь вслух – вроде пошлость, а сделай тихо – уже называется по-другому, житейская мудрость.
Петя выскочил на улицу. Рядом с Проскуриным стоял немолодой грузный милиционер в чине лейтенанта. Он обернулся к Пете.
– Ерунда, ничего страшного… – пробормотал он, бесцеремонно разглядывая его синяки. – С фиксой такой? Чернявый? Его оформить – одна минута. Фомин Игорь, он срок досиживает, уже на химии. А на выходные их домой пускают. Протокол на стол – ему сразу добавят. Подавать будешь?
Петя молчал, насупясь. Заразительно смеялась Аня за окном.
– А может, и не мешало добавить? – сказал Проскурин.
– В самый раз, – кивнул, пыхтя, участковый, – парень-то поганец. А мать одна, да у ней второй растет, такой же.
– Не буду я ничего писать, – буркнул Петя.
Лейтенант ушел, переваливаясь с боку на бок. Вышла Аня с Воронцом, он махнул им рукой и залез в кабину.
– По-моему, он жуткий пошляк, – сказала она, продолжая улыбаться ему вслед.
Вечером Петя выскочил из автобуса на станции. Он спросил, где магазин, и побежал на эстакаду.
Начинались сумерки, с электрички валил народ. На площади рядом с водокачкой стояли два магазина, продуктовый и хозяйственный, оба почему-то запертые. На вопрос о ресторане два летчика показали ему в обратную сторону.
Петя опять помчался через эстакаду. На автовокзале толпа все прибывала, один за другим подъезжали автобусы. Из буфета долетал жирный запах пончиков. Он пробрался к стойке, но шоколада там не оказалось.
Он миновал квартал одноэтажных, окруженных палисадником домишек, свернул с пристанционной улицы и на развилке шоссе нашел стеклянный павильон. За шторами колыхалась тесная толпа танцующих. У входа дремали машины. На стук никто не откликался.
Обойдя дощатый забор, через хозяйственный двор Петя проник на кухню, а оттуда – в зал. В ресторане гуляла свадьба. После долгих переговоров усатая официантка принесла две плитки шоколада под названием “Сказки Пушкина”.
Стемнело, когда он вернулся на опустевший автовокзал. Затих буфет. Женщины с сумками дожидались автобуса, и кто-то спал на лавке.
– Это Махонинский, а на Трудовое больше не будет, – объяснила одна из них. – Последний ушел…
Петя потоптался, не зная, на что решиться. Затарахтел автобус, они стали садиться, растолкали спящего.
– Туда километров двадцать, – сказал Пете водитель, но, заметив уныние на Петином лице, уступил: – А может, и поменьше, я не мерил…
Автобус уехал. Петя остался один на площадке у автовокзала. Он рассовал шоколад в карманы куртки, застегнул молнии и припустил ровной трусцой.
Дорога петляла в открытом поле. Ветер гудел в ушах. Иногда его обгоняли машины, он пытался голосовать. Потом машин не стало. Потянулся лес, по-осеннему молчаливый. Петя слышал только собственный топот.
Бежать в резиновых сапогах было неудобно, он взмок и временами переходил на шаг. Луна плыла над синим асфальтом. Темной стеной стояли по обе стороны деревья.
На диване лежал Пятигорский и читал книжку при свете старенького ночника, прикрытого полотенцем.
– Мы уже хотели шум поднимать, – сказал он шепотом. – Где ты загулял?
В полумраке он разглядел спящих: Проскурина на сундуке, на лежанке в одиночестве – Середу.
– Запри двери, бабка ворчит.
– А Воронец?
– Постучит, если явится…
Он стащил сапоги. Ноги горели. Проковылял в сени, заложил засов, вернулся. И все-таки не выдержал:
– Ну, как праздновали?
– Это же чистой воды липа, это рожденье, – засмеялся Пятигорский. – Мы, как дураки, не пошли на ужин, сидим. Васька жрать хочет, злится. Наконец является Лешка, выпивку привез и двух барышень. Тост подняли за именинника, а именинник вышел с этой длинной, только его и видели. А вторую провожать надо, Проскурин ругался, на чем свет…
Толстяк смотрит на него через очки большими близорукими глазами. Он гасит лампу. Петя лежит, уставясь в темноту. Где-то над головой сонно звенит сверчок.
И кажется – только прикрыл веки, а в распахнутом окне бесшумно вырастает Воронец, подтягиваясь на руках, и сизый утренний туман клубится за его спиной. Он легко спрыгивает в комнату и наступает на Середу, тот чертыхается.
– А з-зачем двери з-заперли? – У Воронца стучат зубы, он дрожит.
Натянув свитер Пятигорского, он бежит на кухню, приносит кружку воды, включает кипятильник и уже что-то жует.
– Когда у тебя рожденье? – Проскурин во весь рот зевает.
– Мартовский я, Коля, – смеется Воронец и никак не может унять озноб. – П-рямо в женский день.
И Пятигорского разбудили. Щурясь, он тянется за очками, ворчит:
– Ты, Лешка, аморальный тип.
– Точно, – подтверждает Проскурин. – Мы тебя будем воспитывать по-страшному.
– Только не покалечьте.
Они лежат и смотрят, как он, обжигаясь, глотает кипяток и блаженно кряхтит.
– Самый сон перебил… – бормочет Середа и ползет к столу. – Налей чайку-то.
Воронца вдруг прошибает хохот, не в силах удержаться, он прыскает:
– Что было, мужики!
Смех у него такой, что все невольно начинают улыбаться.
– Занесло куда-то впотьмах, амбар, не амбар. Только разговор пошел серьезный – вдруг открывается дверь, мужик лошадь заводит. А мужик тепленький, хочет привязать и промахивается, а веревку роняет прямо на нас. А лошадь за сеном тянется, того и гляди ей голову откусит. Я со смеху помираю, она – со страху…
Старуха, услышав хохот, беспокойно сунулась в дверь.
– За что тебя только бабы любят? – Середа даже прослезился.
– Не говори! – соглашается Воронец. – Нос торчком, хвост крючком, уши разные…
– Врешь ты все! – срывающимся голосом выговорил Петя и вскочил. Он стал натягивать брюки, в спешке не мог попасть в штанину. – А если было, тогда ты – просто мразь.
И шагнул к Воронцу.
Тот взглянул на Петю снизу с открытым, каким-то простодушным удивлением. Он хотел засмеяться, но передумал и покосился на Проскурина:
– А нельзя ему старый фингал засчитать?
Раздался хохот, Петя выскочил из комнаты.
Он стоял посреди двора. За забором у соседей кто-то гонял мотор мотоцикла, он оглушительно взревывал. Скрипела на ветру дверь сарая, бабка охала, разговаривая с коровой.