Во времена перестройки я был так занят борьбой за свободу, что как-то упустил момент ее прихода. Вдруг оказалось, что я уже живу в свободной стране. Я словно проснулся. Оглянувшись вокруг, я почувствовал смутное беспокойство. Действительность была так же отвратительна, как в лучшие годы коммунизма.
“Свобода – это деньги”, – объяснил мне владелец банка, сын генерала КГБ.
“Свобода – это выбор”, – объяснил мне брокер московской биржи, прежде работавший в Центральном Комитете партии.
“Свобода – это спонсор”, – улыбнулась известная красавица, недавно купившая гостиницу.
Тут я вспомнил, что Шопенгауэр утверждает, что, поскольку под свободой мы понимаем отсутствие помехи и препятствия, следовательно, само понятие свободы представляется отрицательным. Это меня немного успокоило.
Рекламы кинотеатров в центре Москвы поразили меня богатством репертуара. В прежнее время российский обыватель, сбитый с толку коммунистической пропагандой, бегал в кино каждую неделю, спасаясь от преследований тайной полиции. Но и там у него не было выбора. Смотреть приходилось советские фильмы – русские, грузинские, литовские, киргизские, изредка разбавленные индийской мелодрамой или французской комедией. Теперь выбор неограничен. На афише пятьсот названий – и все американские.
На окраине афиши я нашел два русских фильма. Названия показались мне несколько экстравагантными – “Обнаженная в шляпе” и “Маленький гигант большого секса”. По количеству зрителей оба они оказались в третьем десятке, первые двадцать номеров заняли американцы. Я решил познакомиться с лидерами списка.
Цена билета меня потрясла. Сколько мы возмущались тем, как низко ценилась наша работа при коммунистах! Любой мальчишка шел в кино от нечего делать, потому что мороженое стоило дороже. Свобода все поставила на свои места. Теперь посещение кинотеатра – это сознательный поступок свободного гражданина, который решился на жертву ради искусства. Я заплатил за билет с гордостью за свою профессию.
Реклама обещала невиданный для Голливуда взрыв эротизма. Несмотря на это, в зале на шестьсот мест я с трудом насчитал семнадцать человек – две шумные группы подростков, молодые пары и несколько потертых мужчин, тихо сидевших поодиночке в разных концах. Мой вопрос о посещаемости директор кинотеатра, крашеная блондинка, встретила с плохо скрытой неприязнью. “Избаловались, проклятые”, – сказала она, имея в виду зрителей. Но назвать цифру отказалась. Я поинтересовался, какая именно русская компания приобрела права на только что увиденный мной эротический взрыв. Оказалось, это тоже коммерческая тайна.
Я был озадачен. Кто же будет финансировать мой будущий фильм? Значит, деньги, вложенные в кино, невозможно вернуть? Государственной субсидии хватит сегодня разве что на коктейль для журналистов. Если это деньги телевидения, журналистам придется ограничиться пивом. Куда же делись почти две сотни картин, которые Россия произвела в 1992 году? Десяток показался на фестивалях, еще десятка два мелькнули в прокате и на телевидении, остальные исчезли бесследно. В условиях спада и инфляции в стране нашлись спонсоры для 192 фильмов, и, значит, все эти добрые люди разорились?
“Никто не разорялся, – посмеялся надо мной молодой коллега, недавно закончивший картину. – Спонсор дает не свои, а чужие деньги”. – “А тот, у кого он их берет?” – “И этот дает не свои”. – “А прокатная компания? А кинотеатр, заплативший за копию?” – “Все они платят чужими деньгами”. – “Тогда кто же тот, последний в цепочке, кому эти деньги все-таки принадлежат?” Это осталось коммерческой тайной.
Несколько ошарашенный, я пришел домой, сел к письменному столу. Включил телевизор. По двум каналам выступали православные священники. Один с жаром говорил об экономической реформе, другой давал советы молодым супругам. По остальным программам шли американские фильмы, перемежаемые рекламой японских автомобилей.
По данным социологов, в 1992 году 93 % всей аудиовизуальной продукции в России были американского производства. За тот же год кинотеатры потеряли почти миллиард зрителей. Средняя заполняемость залов не превышает 12 %. Девяносто кресел из ста остаются пустыми.
Может быть, свобода – не только отсутствие препятствий, может быть, свобода – это отсутствие пути?
Вот, сказал я себе, мечта сбылась, ты можешь творить свободно. Наконец русская культура вдохнула воздух свободы, и, судя по всему, это ее последний вздох. Для кого же я буду делать свой фильм? Кому обращу я свое послание?
Как известно, святой Франциск Ассизский проповедовал птицам. И кажется, с успехом.
1993
В последние дни августа 1957 года, когда каштаны начинают ронять листву, в городе Париже в кафе “Ротонда” на углу бульваров Монпарнас и Распай сидят двое молодых людей и девушка. Пьер и Николь пьют кофе, Жан-Мари разглядывает благополучную пожилую пару, которая оживленно беседует с официантом. Он достает пачку “Житан”, закуривает.
– Посмотрите на этих рантье… Он уже минут десять выбирает вино. Полюбуйтесь на это боа, на эту бабочку! Они ходили на Мольера во Французский театр, а теперь пора немного закусить. Он проспал весь спектакль, но зато – в кресле, в котором спал еще его прадед. И так – каждое воскресенье…
– Какой Французский театр? Август месяц, все на каникулах.
Девушка ухмыляется:
– Вот эта пара? Жан-Мари, ты попал пальцем в небо. Это господин Жиру, инженер у “Ситроена”, член партии. На “Ситроене” очень сильная ячейка, коммунисты есть среди инженеров…
– Все равно, меня тошнит от их буржуазных манер… Как сказать по-русски haut les mains?
– Руки вверх… – сообщает Пьер.
– Rouki ver! Un roux qui est vert… [1] Забавно.
– В Алжире русских нет.
– Чешское судно с оружием задержали? Значит, и советники из Москвы сидят в штабе. Где пахнет жареным – русские тут как тут…
Николь пожимает плечами:
– Ты повторяешь клевету буржуазной прессы.
– Да? Ты забыла, что писала “Юманите”, когда русские танки вошли в Будапешт? Информацию можно было получить только из буржуазных газет.
– Ерунда! В Венгрии была настоящая контрреволюция…
– Николь, ты больше роялистка, чем король.
– Ты не понимаешь, что Советский Союз – единственная реальная надежда рабочего класса!
– Счастливец… – вздыхает Жан-Мари. – Ты увидишь Кремль, Мавзолей Ленина…
– Балет Большого…
Николь хмурится:
– А я думаю, Дюрану в Москве придется нелегко. Компания у него – буржуазная, абсолютно правая.
– Ну почему? Парни из Сен-Клу – скорей левые…
– Все ребята из Эколь Нормаль, которых я знаю, – это всё буржуа… Но мы все-таки на тебя надеемся. Нужны прямые связи с советскими товарищами…