— Надеюсь, вы их не смешивали с остальными?.. Хорошо!
У него были белые глаза, то есть, видны были только белки глаз.
Пока Пон приближался к ним, пока приближалось его лицо, они едва сдерживались, чтобы не убежать; им удалось остаться на месте, и теперь Пон их расспрашивал, люди его не интересовали, его интересовала скотина, только скотина: сколько животных заболело? когда они заметили неладное? Он подошел и первым двинулся к воротам загона, за ним шел хозяин, а за хозяином все остальные.
Потом долго никого не было, очень долго не было никого, кроме сторожа, сидевшего поодаль рядом с корзиной; а небо между горными хребтами быстро бежало справа налево…
Первым вышел Пон, оглянулся:
— Забейте всех трех, понятно?
Он сделал несколько шагов по дороге, начал спускаться, снова оглянулся:
— Продукты вам будут оставлять раз в две недели под Красным Утесом…
Небо в вышине уносило в своем беге маленькие облачка, двигавшиеся в одном направлении с одинаковой скоростью, как бывает, когда убирают снег и лопатой сбрасывают его в ручей.
— Все поняли? — спросил Пон.
Он продолжал идти прочь, покрытый покрывалом, а они стояли рядом и смотрели; они тоже вышли из загона и, опустив руки, смотрели, как Пон подходит к сторожу, садится, снимает башмаки и отбрасывает их в сторону, потом снимает холщовые штаны и бросает их к башмакам; снимает рукавицы.
Пока Пон снимал покрывало и блузу, сторож вынул из ранца бутыль с бесцветной жидкостью и плеснул ему на руки; Пон долго и тщательно растирал этой жидкостью пальцы, ладони и запястья; потом вымыл ею лицо и усы, прополоскал рот.
Потом он встал, взял свой ранец, а сторож свою заплечную корзину, и они ушли.
На пастбище под высоким небом не осталось ничего, кроме кучки одежды, башмаков и покрывала, оставленных у дороги; уходившие мужчины все уменьшались и скоро стали совсем маленькими, но тут снова раздался голос Пона:
— Да, чуть не забыл… Сожгите все это, — крикнул он, показывая на вещи.
Они взяли топоры с длинными топорищами, топоры для рубки дров, и обухом ударяли между рогов.
Потом они вытащили коров из загона и положили всех трех перед входом; животные еще продолжали слабо двигаться: то дрогнет задняя нога, то ухо, то покроется рябью шкура на боку, словно сгоняя мух. Но они обвязали коров спереди веревкой и потащили, потащили к тому месту, где, как им казалось, было больше земли, потому что повсюду на поверхность выступали камни. Они с трудом по очереди перетащили их всех, потому что теперь это стало их единственным занятием; они работали без остановки, прерываясь только для того, чтобы вытереть рукавом лоб, с которого неиссякаемым ручьем лился пот. Они взялись за кирку и лопаты. Вырыли одну большую квадратную яму, вырыли так глубоко, как смогли, потому что земли почти не было и кирка почти сразу начала высекать искры из камней. Пришлось высекать яму в скале, разбивая камни, и отбивать от них куски, засовывая кирку в образовавшиеся трещины.
Так они продолжали, пока хватало сил (ведь это стало теперь их единственным занятием); потом остановились, чтобы перевести дух; и случайно повернувшись к хижине, увидели, как из нее вышел Клу.
Клу вышел из хижины в своей куртке с глубокими карманами и помахал им рукой: «До свиданья», — помахал так, словно отправлялся на прогулку.
А Пон спускался вниз. Он дошел до караульных; его остановили.
Уже издали было видно, как он качает головой, и все поняли, что «так и есть», как они тут говорят, и пока Пон спускался, весть неслась впереди него.
Словно заработал какой-то механизм: детский плач, квохтанье кур, стук подбитых гвоздями башмаков, голоса и надо всем этим:
— Зараза!
Это слово повторялось и летело от одной двери к другой, с улицы на крыльцо и с одного крыльца на другое:
— Зараза! Зараза!
От окна к окну, с улицы на улицу, с одного конца деревни до другого, а Староста шел навстречу Пону, понуро опустив голову…
Весь день и весь вечер народ ходил мимо окон Викторин. Ее спальня, маленькая комнатка под крышей, окнами выходила на улицу, и она сидела у себя в спальне, а люди ходили туда-сюда у нее под окном. Наступил вечер, в домах зажглись лампы, и она тоже зажгла свою, а на сосновом столике лежал лист бумаги в клеточку, красная лаковая вставочка, перо и флакон фиолетовых чернил; там же лежал конверт, на котором было написано имя.
Люди на улице говорили:
— Страшно то, что на двух других пастбищах все в порядке, все-таки Мюнье был прав…
Конечно, они узнали, как обстоят дела в двух других хижинах, принадлежавших коммуне, но там все было, как всегда.
Под окном говорили:
— Если бы зараза появилась еще где-нибудь, то это можно было бы объяснить. Но она появилась только на Сасснейр… Это противоестественно.
Потому что зараза сама по себе не так уж страшна, но эта зараза была знаком, как они думали, только началом; они боялись того, что должно случиться потом, хотя и не решались произнести это вслух.
— Они могут взять да и спуститься, — доносилось с улицы, — надо следить, чтобы они не завалились к нам сюда вместе со стадом и этой заразой…
Она слушала, что говорили под окнами, потом одни люди уходили, и через минуту подходили другие:
— Он хотел подать в отставку.
Это говорили о Старосте.
— Но ему сказали: «Ловко устроился. Вы эту кашу заварили, вам ее и расхлебывать»…
Викторин слышала, как пришли ее братья; они разговаривали с отцом в комнате на первом этаже; два ее женатых старших брата; потом кто-то поднялся на крыльцо, толкнул дверь; это была женщина.
— Вы видели Пона? Пон его видел?
— Конечно.
— Он здоров?
— Думаю, да.
— Вы ничего больше не знаете?
Мать Жозефа пришла узнать новости; Викторин слышала, как отец ответил:
— Что мы должны знать? Все, что можно, уже сделано. Остается только ждать.
— А как Викторин?
— Уже легла.
— О, Господи!.. Ну, спокойной ночи!..
— Спокойной ночи…
Викторин не спустилась вниз, потому что все время думала об одном и том же, думала об одном и том же, сидя перед листом бумаги, пером и чернильницей.
Снова открылась дверь. На другом конце улицы, за сеновалами громко спорят мужчины, но слов разобрать невозможно. «Что делать, — думает она, — что делать? Я собиралась отдать письмо Пону, но он не захотел его брать. Я ничего не буду знать о нем, а он ничего не будет знать обо мне…»
«Как долго?»
«За это время наверху может случиться всякое».