Тут услышали, как рассмеялся Клу, рассмеялся, когда на него упал первый луч солнца, перевалившийся через высокий горный хребет, как опускается рычаг весов с более тяжелой чашей. Клу стоял на свету; он посмотрел по сторонам и рассмеялся.
— Вот это да! Хорошо-то как!
Это горы показали нам, на что они способны.
Они снова залиты ярким светом и купаются в кристально чистом воздухе, словно говоря нам: «Вот видите… стоит нам захотеть…» Они облачились в дивные одежды, сотканные из прозрачного воздуха, не желая больше ничего скрывать, они показывали нам все свои расселины и ложбины, словно говоря: «Идите посмотреть…» Они звали нас, входили в хижину через открытую настежь дверь; тут раздался голос Клу:
— Одна, две, три… четыре… Эй, вы! Помогите мне считать…
А они, с головой завернувшись в одеяла и прижавшись друг к другу, продолжали лежать на двух кроватях; сначала они приоткрыли глаза, приоткрыли глаза под одеялом, увидели свет сквозь полуприподнятые веки, но они не хотят на него смотреть и не смотрят, а потом снова смотрят; они видят, что солнце встало, вошло в хижину; они не хотят смотреть на солнце, не смеют на него смотреть, но вынуждены… А Клу кричит:
— Эй, вы, помогите мне… Здесь никого нет! Его здесь нет… Честное слово, Его здесь нет.
Со второй попытки они широко открыли глаза, повернули голову, увидели дневной свет, увидели друг друга…
И сами смогли сосчитать, когда вышли. Пять, шесть, семь: они считали, считали; выбились из сил.
У скальных выступов, которых было много на пастбище: пять, шесть, семь, восемь коров: они продолжали считать.
Вот эта пытается встать на передние ноги и падает; а эта старается приподнять голову, вытягивая шею и раскрыв рот, из которого идет легкий белый пар.
От травы тоже начинает подниматься белый пар — из-за росы; — а они считали: и восемь, и десять, и двенадцать коров; а Клу снова засмеялся и сказал:
— Хороши дела?
Они не ответили, потому что у них не было слов, не было ни звуков в горле, ни мыслей в голове; они опустили руки, прижали ладони к бедрам и все смотрели и смотрели, а Клу не унимался:
— Придется снова браться за топор. Вам будет, чем заняться…
Тогда хозяин крикнул:
— Замолчите, вы!
Он подошел к Клу, сжав кулаки; но сдержался, вернее, что-то его удержало; он остановился, уронил руки…
И сказал остальным:
— Надо спешить.
В последнем горячечном приливе сил хозяин побежал за кнутом, и Жозеф побежал за кнутом.
Хозяин поднял кнут и щелкнул им над головой; Жозеф поднял свой кнут и щелкнул им над головой с криком: «Хо! Хо!», — они оба защелкали кнутами; а за ними Бартелеми, и племянник хозяина; одни заходили с одного конца пастбища, другие — с другого, шли так, чтобы собрать стадо.
Они ходили, ходили долго. Шагали быстро, кричали, щелкали кнутом. Они щелкали кнутом изо всех сил: теперь они были довольно далеко друг от друга и кричали изо всех сил и щелкали кнутом, чтобы не думать о своем одиночестве; под крутыми высокими склонами, под одним склоном и под другим. Жозеф шел вдоль правого склона: движение, свежий воздух и возбуждение пошли ему на пользу; вдруг он подумал: «Какой сегодня день?.. Суббота?.. Да, суббота… Они должны привезти провизию. Я получу письмо!..»
Он еще громче щелкал в воздухе кнутом, и от его веревочного кончика шел дымок: «Хо! Хо!..» Он кричал, сколько мог, и коровы бежали к нижней части пастбища и мало-помалу собирались там: «Я получу письмо…»
«Хо! Хо!» — кричат трое остальных, и их крик несется к Жозефу со всех сторон — из-за эха, — а он думает: «Я узнаю, как там она.»
Он был почти весел; по велению сердца. Он больше не торопился, потому что ему хотелось побыть одному (в противоположность тому, что он чувствовал раньше), по велению сердца. Он пропустил остальных вперед вместе с коровами, а сам шел сзади, обмотав кнут вокруг шеи. «Я получу от нее письмо… мы потерпим… Я напишу ей: потерпи. Просто надо уметь ждать… Если вы уверены, ведь правда? Если вы уверены друг в друге? Если знаете, что верны друг другу?..» По велению сердца.
Он шел, обмотав кнут вокруг шеи, и кнутовище билось о его бедро; — он не заметил, что ему навстречу кто-то идет, и поднял голову только тогда, когда услышал голос:
— Так ты возвращаешься?
Это был голос Клу:
— Жозеф, ты возвращаешься?.. Если вернешься — тебе конец.
Клу стоял прямо перед ним; он говорил:
— Ну же, идем… Со мной ты ничем не рискуешь… Знаешь, я его нашел.
Он вытащил из кармана кожаный кошель; и показал лежавшие внутри желтые камешки, желтые камешки, камешки в желтой пыли:
— Мы все поделим, — сказал он, — и уйдем вместе. Через два-три дня. Оставим их подыхать…
Он очень удивился, увидев, что Жозеф только пожал плечами; Жозеф, пожав плечами, прошел мимо, просто прошел мимо и ушел, ушел быстро; не испугался, как в прошлый раз, не остановился в нерешительности, не рассердился.
— Ну, как хочешь!
И снова:
— Как хочешь, дело твое.
И потом:
— Помни: им конец, да и тебе тоже…
И продолжил:
— Берегись, осталась только записка, но записка — это не навсегда.
Казалось, Жозеф его не слышит, может быть, он слишком далеко отошел, чтобы слышать; во всяком случае, он не ответил; и даже не обернулся.
Клу смотрит, как он уходит, смотрит, как он уходит все дальше; потом поворачивается и идет в свою сторону.
Они сделали все, что должны были сделать. Снова взяли топор и ходили от одной коровы к другой.
А небо над ними оставалось ясным; и они ходили под ясным небом; а потом к ним пришла усталость.
Было очень жарко; они не спали ночь и почти ничего не ели. И была работа, работа, которую им теперь приходилось делать. После шестой или седьмой коровы они рухнули на землю друг подле друга, уселись на солнцепеке среди мух, нестриженные, с двухнедельной щетиной под рваными шляпами с обвисшими полями.
Им захотелось пить; хозяин велел племяннику сходить за водой к роднику, что бил из скалы неподалеку от них; племянник поначалу даже не шевельнулся.
Хозяин рассердился; и только тогда племянник побежал к роднику наполнить водой плоский ковш из тех, которыми снимают сливки; он подставил его под желоб, наполнил и вернулся с ковшом.
Они взяли ковш. Держали его двумя руками; пили, опустив губы в воду, как звери.
Они попили; с усов и бороды стекала вода, капала, образуя черные круги на камнях.
Они напились и сидели молча; неподвижно.
Восхитительно ясный день шел своим чередом, и солнце скользило над нами с одного хребта на другой, словно по канату, а они не двигались больше и больше не разговаривали. Неожиданно Жозеф повернулся к хозяину; звук его голоса вызвал удивление; он спросил: