— Снова ты поддел меня, противный! Ты не впервые даешь мне понять, что я сплетница. Но зато я могу сообщить тебе пару новостей, которые наверняка опечалят тебя столь же, сколько меня радуют послезавтрашние игры. Ты хоть что-нибудь знаешь об этих играх? На Марсовом поле мы увидим троянские танцы в исполнении лучших представителей нашей молодежи, руководить которой будет сам великолепный Тит. Умираю от любопытства и лечу, чтобы увидеть, как возводят трибуны и строят ложи… Кажется, отдельная ложа будет построена для Береники и ее двора… Говорят, что по завершении игр Береника возложит лавровый венец на голову Тита и что в это самое мгновение народу объявят о свадьбе будущего императора с… еврейкой. Неужели мы доживем до того, что кесари будут брать в жены женщин с Востока?.. Но обо всем этом — молчок! Богам позволено все… Я буду смотреть на игры из ложи Цестия…
— Ты забыла, домина, что должна мне отомстить, — прервал ее Артемидор.
Она едва могла вспомнить, о чем говорила минуту назад.
— Да, во имя Юноны-мстительницы! — взорвалась она смехом. — Ты сегодня столько раз безжалостно поддевал меня как старуху и сплетницу, и за это мне придется огорчить тебя.
Опираясь о руку художника, она поднялась на цыпочки и загадочно зашептала:
— Твоим друзьям следует быть осторожнее. Недобрые ветры веют над домом Гельвидия и Фании и над головой этого старого зануды Музония, которого, хоть убей, не пойму почему называют философом, ибо его удел — творить безумства. Если претор не решит дела Кара и Аргентарии так, как нужно Домициану… не поручусь, что он до конца этого месяца сможет удержаться в Риме. Я знаю об этом от Цестия, а он-то уж знает все… Сын кесаря!.. Кар — любимец сына кесаря! Твой претор, он что, с ума сошел, он постоянно противится тем, кто в руках своих держит громы и молнии земные? Музоний опять что-то публично говорил о стародавних диктаторах, которые, когда становились ненужными, отдавали власть в руки народа, наделившего их этой властью. Все поняли, в кого метил Музоний. Он, и Дионисий из Прузии, и многие еще глупцы думают, что криками своими сметут с Палатина наследников Августа… Твои друзья, Артемидор, просто кучка безумцев…
Тут она вытянулась еще больше и еще тише зашептала:
— На столе Веспасиана уже давно лежит эдикт, приговаривающий к изгнанию всех ваших философов, под прикрытием которых дышат Манлии и Бруты. Добрый император пока не торопится с подписанием его, но… чуть что, так сразу… Ну, как? Здорово я отомстила тебе? Прекрасное лицо любимца муз стало темней ненастной ночи!..
И впрямь, еще совсем недавно беззаботно смеющееся и иронично-сердитое лицо Артемидора помрачнело.
— Достойная Кая, — отозвался тот из спутников разговорчивой женщины, который недавно говорил стихами, — если ты хочешь еще сегодня засветло увидеть Марсово поле…
— Конечно, хочу, Марциал [27] , просто горю от желания… Ты прав, Марциал, я наверняка опоздаю… Прощай, Артемидор! А ты хоть слышал, что на следующий день после троянских игр император устраивает большой пир для народа?.. Вино будет литься рекой… Отборнейшее мясо… Множество прыгунов и жонглеров, показ диковинок на Форуме… Народ будет есть до отвала и веселиться до упаду… Прощай, Артемидор! Ты наверняка еще не знаешь о том, что Домициану не дали возглавить войско, выступающее против аланов, и что эта неудача привела его в ярость… так что приходится утешаться только Лонгиной, которую он увел от Ламии… Чудеса, да и только! Ламия, вместо того чтобы горевать по этой неверной, предался оргиям, да таким, в каких его никогда не видывали… Прощай, Артемидор! А ты слышал о той женщине из Лукании, которая родила ребенка о четырех головах? Ужасное знамение! Еще хуже, чем падающий огненный шар над Веями…
— Кая Марсия! — снова встрял самый верный из ее спутников, поэт Марциал. — Закрой на мгновение рот и сядь в носилки, если не хочешь накликать на голову свою гнева Юноны за то, что ты не принесешь ей жертвы в обещанный день.
— Да хранят меня боги от совершения такого преступления, — сказала женщина, которую охватил настоящий страх, и, таща за собой кудлатую собачонку, она поспешила наконец к своим носилкам, которые понесли к стоявшему на склоне Авентина храму Юноны и за которыми, злорадно ухмыляясь или весело беседуя, поспешили кудрявые и разодетые бездельники.
Паланкин Каи по дороге миновал много других носилок, за каждыми из которых тянулись большие или меньшие группки сопровождающих, людей разного возраста, положения и по-разному одетых, и все этим своим шествием отдавали дань уважения или свидетельствовали свою приязнь тому, кого несли. Впрочем, как это обычно бывает на закате солнца, движение на улицах Рима постепенно стихло, потому что большинство горожан находились уже за стенами своих домов и приступали к основному приему пищи за день. Замороженное молоко и паштет из птичьей печени, которыми Кая Марсия наскоро перекусила в Остийских воротах, составляли прандиум, полдник, после которого ее ждала еще обильная и великолепная коэна, то есть ужин. Впрочем, в этот день не суждено было увидеть ей подготовку к троянским играм, что шла на Марсовом поле, потому что вечер приближался быстро, а ее паланкин в пути к храму Юноны задержался еще раз, и из-за поднятой его занавески выглянула женская головка, украшенная янтарем, и, подозвав к себе какого-то прохожего, Кая Марсия завела с ним долгий разговор.
В золотых и розовых отблесках опускавшегося вечера, в затихавшем гомоне рыбного рынка и еврейского квартала, который копошился за рекой, на конце улицы, выходящей из-под Остийских ворот, почти пустых в это время, Артемидор задержался и встал, прислонившись к резным камням арки Германика, лицом обратившись к городу, в прозрачном воздухе которого полыхавшие вечерние огни, казалось, боролись с прозрачными вечерними тенями. Неподалеку, под темным сводом арки, задержался и встал Гелиас, молоденький слуга с греческими чертами лица, с длинными шелковистыми волосами и проницательным взором, один из тех хорошеньких, прекрасно образованных, сообразительных и ловких мальчиков, которые непременно имелись в доме каждого знатного римлянина и которые при господах своих были виночерпиями, декламаторами, порой шутами или соглядатаями, но чаще — доверенными лицами, посланцами, обожаемыми и балуемыми домашними любимцами.
Будучи в услужении у Артемидора, Гелиас не мог быть ни шутом, ни соглядатаем: возле стола в небольшой, но изящной столовой художника он держал в руках амфору в форме лебедя, и, когда из серебряного клюва птицы соррентское или фабонийское вино лилось в хрустальный бокал, Гелиас соединял серебряный свой голос с тихим журчанием жидкости, декламируя нараспев греческие стихи. Уже не раз в течение этих нескольких лет служил он господину своему, ведущему свободный и яркий образ жизни знаменитого художника, в качестве доверенного лица и посланца в любовных делах, ибо никто лучше него не смог бы тайно передать опечатанную воском табличку молоденькой жене богатого старика, никто проворней и ревностней не стерег дом, в котором его хозяин приятно проводил время на свидании. Он хорошо знал, что будет после того, как художник вырвется из компании друзей своих и почитателей и, уходя, позовет его: «Пошли со мной, Гелиас!»