Бута Малику стало совсем весело и вроде уже и не так холодно.
…Он у него вообще молодец, Муса. Умный парень! И такой ловкий. Хоть и всего десятый год, а как помогает отцу и матери! Нет, точно стоит отдать его учиться на муллу. Но вот где взять денег? Учение недешево стоит…
Пастух помотал головой. Снова деньги! Всюду нужны эти проклятые кругляши. Дать бы обет не прикасаться к презренному металлу, да только что толку? Хотя… Хотя как сказать! Везет же этим бродячим йогам, факирам, буддийским монахам! Приняли обеты бедности и нестяжательства — и свободны. Ни жены, ни детей, знай себе совершенствуют силу духа. Им бы в шкуре пастуха хоть месяц походить, поглядел бы тогда на этих нестяжателей! А может быть, все дело в их богах? Да каких там богах — порождениях шайтана! Посмотришь на их жуткие образины, так с души воротит. Ну как можно поклоняться многоруким или трехголовым дэвам, а то и вовсе слоноголовому страшилищу? Завещали ведь Аллах и Мухаммед, пророк его, мир им обоим, чтоб не ставили себе идолов, не повергались перед ними во прах…
Костер медленно гас, и Бута Малик протянул руки к умирающим углям.
Вот если (да не услышит Аллах!), если бы какой-нибудь из этих жуткорылых посулил мешок угля да кусок мяса, да пару золотых… Ох и поклонился бы Бута Малик ему в самые ноженьки. А грех? Что грех? Ведь Аллах милостив, милосерден. Грех и отмолить недолго, лишь бы детишки не вопили. Сил нет уже слышать их бесконечное: «Папа, холодно. Папочка, кушать хочется!» Ну где же они, эти страхолюдины? А нету их! Не торопятся соблазнять правоверного мусульманина…
— И что же это с животиной делается, люди добрые? — очнулся от невеселых размышлений пастух. — Угомонитесь, угомонитесь, говорю я вам!
Бута Малик прислушался и тут же понял в чем дело. Издалека, перекрывая свист ветра, донесся жалобный звон колокольчика. Еще пару минут, и пастух услышал громкое заливистое «Бам-бам були!».
— О, несет шайтан кого-то! — скривился он. — Как будто чужой. Эй, ты кто? Тебе чего нужно?
Из-за близлежащего горного уступа появился худой долговязый человек с большим деревянным посохом в руке. Гость бодро шествовал прямо к костерку Бута Малика. Пастух всмотрелся — и лишь головой помотал. Принесло же!
…Старик, тощий, жилистый, как овца в конце зимы. Седые волосы давно уже не соприкасались с зубцами гребня, густая, такая же седая борода заплетена в несколько косичек, на лбу — изображение трезубца, такой же точно «тришуль» украшал посох. Несмотря на холод, старец был почти обнажен, лишь какое-то жалкое хламье прикрывало его сутулые плечи…
Бута Малика передернуло. Все ясно — садху, странствующий шиваит! Неужто другой дороги не мог найти? И пригласить грех и прогнать нельзя. Мало ли… Вон каков герой, голым по морозу бродит!
Пастух от знающих людей слыхивал, что некоторые аскеты учатся преодолевать холод — и небезуспешно. Мало того! Поговаривали, что аскета в промозглую погоду специально оборачивали в мокрое одеяло, а когда приходили через некоторое время, одеяло оказывалось сухим — подвижник высушивал его жаром собственного тела.
…Спаси Аллах! Не от Иблиса ли такие чудеса?
Вот и этот, видать, из таковских. Вон глаза горят, что твои угли. Ох, угли!..
— Мир тебе, путник, — поприветствовал гостя Бута.
— И к тебе да будет милостив Шива, — поклонился в ответ садху.
Бута чуть было не поморщился при звуке этого имени, но все-таки сдержался. Гость! Гость послан Аллахом!..
— Присаживайся, отец. Погрейся, отдохни с дороги. Вижу, долог был твой путь.
Аскет поблагодарил Малика легким кивком головы, словно он был всесильным раджей, а не нищим бродягой. Сел, протянул руки к гаснущему огню. Внезапно пламя вспыхнуло, словно от ладоней старика прямо на угли посыпалась угольная крошка. Пастух завороженно уставился на костерок, с трудом сглотнул.
…Знаем, знаем от кого эти чудеса!
— Извини, отец, но угостить тебя нечем. Завтра возвращаюсь в деревню, так что харчи все вышли. Горько у меня на душе…
— Ничего, сын мой, — аскет внезапно улыбнулся, — я не голоден.
«Сын мой!» — возмутилась правоверная душа Бута Малика. — Какой я тебе сын, язычник зловредный?»
Однако же вслух ничего не сказал. Гость!
Тем временем старик из откуда-то взявшейся котомки извлек две черствые лепешки, небольшой кусок сыра, коробочку с чаем и кулечек ячменной муки.
— Вода у тебя найдется, пастух?
— Да вон ее сколько кругом. — Бута ткнул пальцем в кучи снега, покрытые следами овечьих копыт.
— Так чего же ты сидишь? — удивился гость. — Давай чай готовить.
Чай получился отличным — наваристым, ароматным. Хорошо было бы в него кинуть еще и кусочек масла, как и положено, но масла у аскета не оказалось — не ел он масла. И даже от сыра отказался, отдав весь кусок пастуху.
«И правда, отец родной», — рассудил умиротворенный Бута Малик, поражаясь такой щедрости. Хорошо! Вон и овцы совсем успокоились, видать, признали старика за своего. Вроде как за пастыря овечьего.
И — понесло пастуха! Сам того не желая, раскрыл он перед странствующим аскетом душу, выложил все про скудное свое житье-бытье. Рассказал и о разумном Мусе, и о заветном желании сделать сына богатым и ученым человеком и, конечно, о мешке угля…
Старец слушал да кивал, со всем соглашаясь и сочувствуя. Добрая душа у язычника, даром что Шиве своему многорукому поклоны бьет! Когда же пастух, совсем разоткровенничавшись да язык развязав, поведал страннику о своих мыслях богохульных, тряхнул садху волосами седыми, блеснул глазами-угольями.
— Боги милостивы, сын мой! Надейся и терпи.
— Сказано в Коране: «Терпи терпением хорошим», — привычно отозвался Бута.
Аскет поморщился.
— Ты же индиец, сын мой. Так чего ж цитируешь Коран, а не святые Веды?
Почесал пастух в затылке.
— Отец и дед мусульманами были. Да тут у нас все мусульмане.
— Вот то-то и оно, — помрачнел садху. — Забыли веру предков, поддались соблазну чужеземному. Не стало древнего благочестия! Отчего же сетуешь, сын мой, что беден и несчастен? И ты и забывшие веру предков земляки твои? Отвернулись боги от этих мест, не глядят, вас не слышат…
Взгрустнулось Буте от таких речей, ибо почуял он, что правду изрек старик. Пригорюнился он, сгорбился, стал все свои беды вспоминать — да и не заметил, как его сморил сон.
…Вроде бы только смежил веки, а уже и утро. Ветер приутих, солнце ласково улыбалось из-за нечастых туч. На душе было тихо и спокойно. Встал Бута, прикрикнул на овец, волю почуявших. Пора и домой.
Старик тоже дремал у тлеющего, прогоревшего костерка. Удивился пастух, ибо решил уже, что приснился ему гость. Надо же, и вправду все было!
— Эй, отец, утро проспишь! — позвал он.