– Приумножим.
– В бою, доложу я вам, каждая птица имеет свой ход. Один боец – «на прямом». Как жеребец выступает. Красота глядеть. Рыцарь, а не петух. Только все это ни к чему. Графское баловство.
Илья Петрович улыбается.
– Есть еще «кружастые». Ну, это будет маленько посмышленее. Рыцаря завсегда, значится, отчитает. Да. Потом, Владимир Васильевич, идет «посылистый». Хитрый петух. Спозади, каналья, бьет. Нипочем «кружастому» его не вытерпеть.
Докучаев налил еще рюмку. Выпил. Закусил белым грибом. И с таинственной значимостью нагнулся к моему уху:
– А всем петухам петух и победитель, Владимир Васильевич, это тот, что на «вороватом ходу». Сражение дает для глазу незавидное. Либо, стерва, висит на бойце, либо под него лезет. Ни гонору тебе, ни отваги, ни великолепия. Только мучает и нерв треплет. Удивительная стратегия. Башка! Башка, доложу я вам. Сократ, а не птица… Наше здоровье, Владимир Васильевич!.. Дед меня, бывало, пальцем все в лоб тычет: «Учись, Ильюшка, премудрости жизни. Не ходи, болван, жеребцом. Не плавай лебедем. Кто, спрашиваю тебя, мудр? Гад ползучий мудр. Искуситель мудр. Змий. Слышишь – змий! Это, брат, ничего, что брюхо-то в дерьме, зато, брат, ум не во тьме. Понял? Не во тьме!»
И Докучаев вдруг забрызгался, залился, захлебнулся смехом.
– Чему смеетесь?
– Строителям коммунизму.
Он потер колено о колено, помял в ладонях, будто кусок розовой замазки, свою толстую нижнюю губу и козырнул бровью.
– Только что-с довершил я, Владимир Васильевич, маленькую коммерческую комбинацию. Разрешите в двух словах?
– Да.
– Спичечному, видите ли, Полесскому тресту понадобился парафин. На внешнеторговской таможне имелся солидный пудик. Цена такая-то. Делец, Владимир Васильевич, «на прямом ходу» как поступит? Известно как: купил на государственной таможне, надбавил процент и продал государственному спичечному тресту.
– Полагаю.
– Ну, «кружастый» или «посылистый», скажем, купил, подержал, продал. Процентик, правда, возрос, но капитал не ворочался. Тучной свиньей лежал. Обидно для капитала.
– А на «вороватом ходу»?
У Ильи Петровича загораются зрачки, как две черные свечки:
– Две недели тому назад гражданин Докучаев покупает на таможне парафин и продает Петрогубхимсекции. Играет на понижение. Покупает у Петрогубсекции и продает Ривошу. Покупает у Ривоша и перепродает Северо-Югу. Покупает у Северо-Юга, сбывает Техноснабу и находит желателя в Главхиме. Покупает в Главхиме и предлагает… Спичтресту. Причем, изволите видеть, при всяком переверте процент наш, позволю себе сказать, был в побратанье…
– …с совестью и законом?
– Именно… Прикажете, Владимир Васильевич?
– Пожалуй!
Докучаев открывает бутылку шампанского:
– Сегодня Спичтрест забирает парафин с таможни.
– Так, следовательно, и пролежал он там все эти две недели?
– Не ворохнулся. Чокнемся, Владимир Васильевич!
Вино фыркает в стаканах, как нетерпеливая лошадь.
Илья Петрович ударяет ладонь об ладонь. Раздается сухой треск, словно ударили поленом о полено.
Ему хочется похвастать:
– Пусть кто скажет, что Докучаев не по добро-совести учит большевиков торговать.
Я говорю с улыбкой:
– Фиораванти, сдвинувший с места колокольню в Болонии, а в Ченто выпрямивший башню, научил москвитян обжигать кирпичи.
Он повторяет:
– Фиораванти, Фиораванти.
46
Сергей подбрасывает в камин мелкие дрова. Ольга читает вслух театральный журнальчик:
– «Форрегер задался целью развлечь лошадь. А развеселить лошадь нелегко… Еще труднее лошадь растрогать, взволновать. Этим делом заняты другие искатели. Другие режиссеры и поэты… Лошадиное направление еще только развивается, еще только определяется…»
Сергей задает вопрос, тормоша угли в камине железными щипцами:
– А как вы считаете, Ольга, Докучаев – лошадь или нет?
– Лошадь.
Я встреваю:
– Если Докучаев и животное, то, во всяком случае…
Сергей перебивает:
– Слыхал. Гениальное животное?
– Да.
– А по-вашему, Ольга?
– Сильное животное.
– Неужели такое уж сильное?
Тогда, не выдержав, я подробно рассказываю историю с парафином.
Сергей продолжает ковыряться в розовых и золотых углях:
– Ты говоришь… сначала Петрогубхимсекции… потом Ривошу… потом Северо-Югу… Техноснабу… Главхиму и, наконец, Спичтресту… Замечательно.
Ольга хохочет.
– Замечательно!
Сергей вынимает из камина уголек и, улыбаясь подергивающимся добрым ртом, закуривает.
От папиросы вьется дымок, такой же нежный и синий, как его глаза.
47
«Людоедство и трупоедство принимает массовые размеры» («Правда»).
48
Вчера в два часа ночи у себя на квартире арестован Докучаев.
49
Сергей шаркает своими смешными поповскими ботами в прихожей. Он будет шаркать ими еще часа два. Потом, как большая лохматая собака, долго отряхаться от снега. Потом сморкаться. Потом…
Я взволнованно кричу:
– Ты слыхал? Арестован Илья Петрович!
Он протягивает Ольге руку. Опять похож на добродушного ленивого пса, которого научили подавать лапу.
– Слыхал.
– Может быть, тебе известно за что?
– Известно.
Ольга сосредоточенно роется в шоколадных конфектах. Внушительная квадратная трехфунтовая коробка. Позавчера ее принес Докучаев.
Вздыхает:
– Больше всего на свете люблю пьяную вишню.
И, как девчонка, прыгает коленями по дивану:
– Нашла! нашла! целых две!
– Поделитесь.
– Никогда.
Сергей сокрушенно разводит руками, а Ольга сладострастно запихивает в рот обе штуки.
– Расскажи про Докучаева.
– Что же рассказывать?
Он оборачивает на меня свои синие нежные глаза:
– Арестован за историю с парафином. Мы проверили твои сведения…
Кричу:
– Кто это «мы»? Какие это такие «мои сведения»?
– Ну и чудак. Сам же рассказал обстоятельнейшим образом всю эпопею, а теперь собирается умереть от разрыва сердца.