Хреновое чувство усиливалось, наверное, так же себя ощущаешь, отнимая конфету у ребенка.
Не в силах выносить эту застенчивую просящую улыбку, я вытащила из сумки кошелек. В среднем отделении за прозрачной пластиковой пленкой лежала фотография Алисы трехлетней давности, запечатлевшая дочь в один из последних дней моей прежней жизни.
— Какая красавица, — бабушка взяла трясущимися пальцами прямоугольник фотобумаги. — Вся в тебя.
Если с первым утверждением я готова была согласиться на все сто, то второе из области фантастики, моя дочь точная копия Кирилла, разве что с более мягкими, на женский манер чертами лица.
— А внучок? А мальчик? Валя, ты же писал…
Ее глаза стали грустными-грустными, как говорится, сказал «а» — говори и «бэ». Никаких других фотографий у меня не было. Веник с чертыханиями полез в карман за бумажником. На фотографию, забранную пленкой, я уставилась с не меньшим интересом, чем Марья Николаевна. Розовощекий малыш, с очень знакомыми темно-карими глазами, в вельветовом комбинезончике взирал на нас. Кто бы он ни был: сын, брат, племянник — он точно был родственником гробокопателя. Фото было старым, отпечатанным в частной лаборатории, такие устраивали все любители в собственных квартирах. Было что-то такое в этой карточке, что-то неясное, не бросающееся в глаза, деталь, но настолько мимолетная, что я не смогла ухватить ее. Как ускользающая мысль, она исчезла вместе с карточкой, которую Веник вернул в карман.
— Надеюсь, теперь истерика отменяется?
— Веник, — укоризненно прошептала я.
— Ничего, — старушка улыбнулась, — Валя у меня ворчун, совсем как покойный Петр Сергеевич. А он точно умер?
— Точно-точно.
— Веник, — я повысила голос, что-то я сегодня смелее, чем обычно.
— Заткнулись, — рыкнул он. — Вон наш посланник возвращается, да не один.
Рядом с мужчиной в белом халате шла девушка, что встретила его у входа.
— Вот, — мужчина протянул нам листок с рядом цифр, — телефон Ирины. Выясняйте у нее все сами. Адрес не дам, хоть спецназ вызывайте, не имею права.
— Да и не дома она, — добавила девушка, — родила позавчера в девятке. Зря вы это придумали, Марь Николаевна, Ирка книг сроду не читала.
— А это уж не твоего ума дело, Света, — погрозила ей пальцем старушка.
— Марь Николаевна, я Оля.
— Раз Валя сказал, взяла, значит, взяла, все-таки память о Петре Сергеевиче.
Бабушка провожала нас до самых ворот, попеременно то трогая Веника, то прося не забывать и приезжать еще. В любое время. И привезти внуков. Так как падальщик отмалчивался, я пообещала ей все, чувствуя себя последней скотиной, потому как… ладно, не будем от этом.
Чувство вины было почти осязаемым, словно это я была виновата в одинокой и больной старости этой женщины. Все, чего я хотела, это уйти и не видеть безумную надежду в ее глазах, так мы пытаемся побыстрее пройти мимо инвалидов, просящих милостыню, испытывая иррациональную вину за свое здоровье и благополучие.
— Она ведь не твоя мать? — спросила я, едва мы отъехали от центра.
Вопрос, конечно, риторический, но мне было необходимо услышать отрицательный ответ от Веника.
— Я похоронил свою мать в середине прошлого столетия.
— Похоронил? — удивилась я, не сразу сообразив, как он может это истолковать.
— Нет. Сожрал. — Слова были полны презрения, за которым разгоралась злость. — Ничего так, но, на мой вкус, суховата, особенно в сравнении с твоей.
— Урод, — выругалась я, — если ты хотя бы подумал о…
— То что? — перебил он. — Сейчас уже несколько поздновато для угроз и сожалений. Я в отличие от тебя хотя бы знаю, где моя похоронена.
— Ты… ты. — Я не находила слов.
Больше всего мне хотелось кинуться на мужчину на соседнем сиденье, мужчину, который с презрительной усмешкой вытаскивал на свет то, чего я стыжусь. Хотелось ударить, сделать больно, чтобы он закричал так, как я кричала, где-то глубоко внутри себя. Но было и еще кое-что, та самая скрытая часть меня, та, что всегда все замечала, та молчаливая часть, что фиксирует и делает выводы, та часть, которую я столько лет успешно игнорировала, считая свою семью обычной. Если отмахнуться от эмоций, то из этой части, куда не долетают крики, по-прежнему шла информация, спокойная и объективная. Если я выпущу все это наружу, закачу банальную истерику, хуже будет прежде всего мне. Он сильнее физически, он быстрее и не обременен моральными принципами. Ну, отвлеку я его на несколько мгновений, и что? Итог предсказать несложно. Мы во что-нибудь впишемся, и нас похоронят в братской могиле, в лучшем случае, в худшем мы утянем за собой кого-то из обычных людей, что вышли за хлебом, возвращаются с работы или прогуливаются. И все это из-за его слов, из-за того, что я и правду не знаю, где похоронена моя мать. Мать, которая умерла в одиночестве в доме престарелых, до последнего мгновения не представляя, куда исчезла ее старшая дочь и ее единственная внучка.
Я выдохнула. Звук больше походил на сдерживаемое рыдание, но я смогла отчасти взять себя в руки. Мы закончим это дело и снова будем лишь изредка сталкиваться на улицах Юкова, нам даже здороваться не обязательно.
— Я, — подтвердил гробокопатель, — что, не нравлюсь? Кстати, об уродах, видел я твоего любимого «без макияжа», неделю нормально спать не мог, просыпался от крика. — Он обнажил клыки. — А ты десять лет под ним вкалывала, неудивительно, что у тебя шарики не на месте.
— Хватит. — Я повернулась к Венику. — Я ни в чем тебя не обвиняла, удивилась факту, вот и все. Не знала, что твоя мать умерла. Дослушал бы до конца, получил бы стандартную порцию сочувствия. Ты сделал вывод на основе своих ожиданий, не моих. Удивление не имеет ни малейшего отношения к твоей природе. Никаких намеков. Так что давай закончим дело без оскорблений.
— Считай, что я в восхищении. — Он хохотнул.
Зачем я распиналась? Падальщику все равно, брошусь ли я на него с кулаками или зальюсь слезами. Только вот все, что я узнала и увидела за последний час, никак не вписывалось в тщательно лелеемое представление о гробокопателе, о соседе, который возжелал чего-то настолько сильно, что продал душу. Все, что я знала, слышала или видела до сегодняшнего дня, говорило о его недалеком уме и ограниченности. Что его вообще волнует, кроме вовремя поданных трупов? Какое ему дело до меня? А мне до него?
— Ты это специально? — Умная мысль, как известно, приходит с опозданием. — И зачем оно тебе надо? — Еще одна улыбка-оскал. — Не зная наверняка, что это не так, я бы решила, что ты… заигрываешь.
— Мечтай, — фыркнул он.
Девятка, или девятая клиническая больница, располагалась в Брагине, так что моей «Шкоде» придется еще немного поскучать на том берегу.
В свое время я родила Алису в старейшем родильном доме нашего города в центре на Набережной, сейчас его уже не существует. Я отогнала непрошенную ностальгию, разбередили мне сегодняшние события память. И совесть.