Как совершенная форма оборонительной работы, нами должна быть избрана наступательная форма. Особый отдел должен в этом отношении явиться наиболее активным отделом. Он должен переходить в наступление и забираться поглубже, везде, где только возможно, не только на нашей территории, но и за рубежом.
Не мы должны оглядываться на наших врагов. Пусть они оглядываются на нас и думают, где и в каком месте мы их ущипнем.
Это то, что мне кажется отличительным для Особого отдела, но я повторяю, что это касается всей нашей оперативной работы.
О разделении Оперода
И, наконец, о разделение Оперода. Вряд ли здесь нужно объяснять, что это серьезное организационное мероприятие. Последствия его очень велики.
Само по себе разделение пройдет безболезненно. Мы просто выделили функции охраны и оперодовские функции в самостоятельные отрасли работы. Это разделение диктовалось ходом всей нашей работы.
В особенности нам надо по-настоящему поставить охрану руководства нашей партии и правительства. Охрана правительства в таком великом государстве, как наш Советский Союз, должна быть поставлена на прочную государственную ногу. Нечего здесь секретничать, нечего конспирировать тот факт, что мы охраняем наше правительство и наших вождей. Наоборот! Пусть знают, что мы их охраняем. (Голоса: «Правильно, правильно!»)
Необязательно держать, например, нашего Гулько на секретном штате (смех).
Что касается оперодовской части, то тут, конечно, требуется очень серьезная перестройка всей работы и, прежде всего, изменение нашего отношения к Оперативному отделу. Когда функции охраны были в Опероде, то это считалось почетным делом. Но когда Оперод останется без охраны, то кое-кто из товарищей может сказать: «Ну, что это за отдел? Какой-то обслуживающий отдел». «Отдел, который должен быть на побегушках, у которого, кроме своего начальства, имеется несколько начальников сверху».
Такое определение неправильно, товарищи! Когда мы решали вопрос об отделении охраны от Оперода, то мы считали, что надо серьезно перестроить работу самого Оперода и, прежде всего, поставить перед ним и решить ряд важнейших задач.
Первый вопрос — это наружная служба. Ее надо поставить по-серьезному. Надо дело поставить, по крайней мере, так, чтобы проезжая по улице, любой гражданин не подсчитывал бы всех разведчиков и не говорил бы: «Вот это разведчик, это разведчик».
Я говорю об элементарной вещи, но мы имеем в виду поднять уровень разведки таким образом, чтобы, по крайней мере, массовую сеть наружной разведки сделать весьма квалифицированной, чтобы она состояла из знающих свое дело людей, имеющих серьезную выучку, людей культурных, и чтобы в специальных частях (по линии КРО) были такие разведчики, которых мы могли бы одеть во фрак и посадить их, если нам нужно будет, в дипломатическую ложу, которые могли бы потанцевать фокстрот в гостинице, где собираются иностранцы, и чтобы они не шокировали ни нас, ни иностранцев. Разведчик должен владеть языками, чтобы мы могли его посадить со спокойной совестью, хотя бы в такую страну, как Польшу. Сейчас мы разведчика послать за границу не можем, он может работать только у себя в отделе.
Нам нужно поставить наружную службу, которая будет определяться не только функциями слежки, но, в известной мере, и функциями разведки, на должную высоту.
Второй вопрос — это техника.
Я должен сказать, что недооценка техники в нашей чекистской работе абсолютно нетерпима. Когда розыск станет ведущей частью нашей работы, тогда люди повернутся к технике, а поворачиваться к технике нужно потому, что это, прежде всего, возможность документации дел, это важнейший элемент розыска.
У нас, к сожалению, отношение к технике наплевательское: удается нам документировать следственное дело — хорошо; не удается — большой беды нет.
Я уже не говорю о том, что использование техники ускорило бы оперативную ликвидацию дела и потребовало бы меньшей траты сил и энергии у товарищей, которые ведут наблюдение за определенными лицами.
Нам необходимо добиться серьезной постановки нашей разведки, добиться того, чтобы наш розыск использовал бы побольше техники для того, чтобы найти врага. А техника — не такое маленькое дело. Надо очень серьезно и очень солидно использовать способы, которые позволяют разоблачить врага. Во всяком случае, те отдельные начинания, о которых говорил мне тов. Волович, но которые еще не внедрены в нашу практику, — это отдельные ценные изобретения, которые абсолютно у нас не используются.
Я имею в виду всю сумму нашей техники, которая заключается в перлюстрации писем, подслушивании телефонов, подслушивании всякими иными способами, фотографии, изъятии документов и т.д., — всю технику, которая должна быть поставлена на службу разведки и которая сама представляет очень серьезный элемент разведки. Таким мы представляем себе этот Оперод. Отсюда и необходимость разделения двух несовместимых функций, которые в этом отделе до сих пор были.
Об организации тюремного отдела
И, наконец, товарищи, последнее. Я не буду говорить ни о задачах, ни о необходимости перестройки оперативной работы всех остальных отделов ГУГБ. Существенных изменений здесь никаких нет. Я только остановлюсь на новом отделе — Тюремном.
Каковы мотивы создания Тюремного отдела?
Разрешите мне тут немножко отвлечься от этого дела и придраться к вопросу с Тюремным отделом для того, чтобы поставить один общий вопрос.
Некоторые из наших чекистов не прочь пофилософствовать по поводу вновь принятой конституции и задач, которые стоят перед ЧК: конституцию, мол, принимают новую, вводят в какие-то рамки, вводят законность, вводят свободу слова, переписки; что из этого выйдет — неизвестно, но, во всяком случае, у чекистов какую-то власть отрезают. Проявляя вообще какую-то настороженность, они отсюда делают вывод: нельзя ли полиберальнее, поосторожнее; все старое отпадает, старые наши чекистские методы работы вроде как бы не годятся, новая конституция — значит, побольше всяких свобод и т. д.; нам надо перестроиться под этим углом зрения, а ежели вести борьбу с контрреволюцией, то вести ее помягче, не очень ударять.
Вот какие выводы делают некоторые чекисты. А тут еще совпало мое назначение: секретаря ЦК де назначают, Ягоду сменили. Как это расценить? Почему сменили Ягоду? И рассуждают так: пожалуй верно, что конституция тут сыграла известную роль. Ягода — фигура довольно одиозная, привык уже работать по старой конституции, а по новой трудненько будет; он бы, может, сумел, но все-таки в глазах общества он заметен, да еще будет глаза колоть кое-кому. Не прочь были и так рассудить: новая конституция — новый человек, полиберальнее и т. д. Вообще в рамках такой своеобразной законности представляли себе это дело.
Почему я пришил это дело к Тюремному отделу?
А вот почему! Конечно, все эти рассуждения ломанного гроша не стоят. И, по меньшей мере, они навеяны мещанской средой, которая по-своему понимает конституцию: это, мол, спокойная жизнь. А вот на деле, товарищи, я думаю, что к Тюремному отделу у нас имеют отношение и конституция, и либеральный курс. Давайте поглядим на жесткий курс и на либеральный курс. Жесткий курс заключался в том, что у нас существовали изоляторы, у нас существовали тюрьмы: ловили мы контрреволюционеров, судили их, одних громко, других не громко и держали их в тюрьме. Когда какого-нибудь человека присуждали к 10 годам тюрьмы, то все мы думали, и я, в частности, грешный человек, думал, что это настоящая тюрьма, что там люди сидят, в строгом заключении, что отбывают наказание за свои преступления. Не предполагали, что наши изоляторы скорее похожи на дом отдыха, а не на тюрьму. А на деле, самое тягчайшее контрреволюционное преступление оставалось без наказания потому, что никакой тюрьмы не существовало в природе, а были такие плохенькие дома отдыха, кое-где похуже, кое-где получше, правда, дома отдыха закрытые, дома отдыха, обязательные для пребывания (голос: «условно закрытые»). Только пребывание там было обязательным. Хочешь — не хочешь, все равно заставят отдыхать.