Боз потряс головой.
– Это еще не все, – сказал он. – Там их еще столько… – Он отыскал пустую картонную коробку из-под шоколада. Он ссыпал туда трупики гармониумов.
Он выпрямился, уперев руки в бока. И если раньше Дядька поразила его физическая мощь, то теперь его потрясло величие Боза.
Выпрямившись, Боз стоял, как мудрый, величавый, плачущий коричневый Геракл.
По сравнению с ним Дядек чувствовал себя тщедушным, ущербным и никому не нужным.
– Будем делиться, Дядек? – сказал Боз.
– Делиться? – переспросил Дядек.
– Дышарики, еда, лимонад, сладости – все пополам, – сказал Боз.
– Все пополам? – сказал Дядек. – Господи – да там всего запасено лет на пятьсот!
До сих пор никто ни разу не предлагал делить запасы. Недостатка не было ни в чем и в будущем не предвиделось.
– Половину заберешь с собой, половину оставишь мне, – сказал Боз.
– Оставить тебе? – не веря своим ушам, сказал Дядек. – Ты – ты же летишь со мной, правда?
Боз поднял вверх сильную правую руку, и это был ласковый призыв к молчанию, жест сына человеческого, достигшего предела величия.
– Ты мне правду-матку не режь, Дядек, – сказал Боз. – И я тебе не стану резать.
Он смахнул кулаком слезы с глаз.
Дядек никогда не мог устоять перед этим договором о правде. Он его смертельно боялся. Что-то в глубине памяти говорило ему, что Боз угрожает ему не впустую, что Боз действительно знает про Дядька такую правду которая растерзает ему душу.
Дядек открыл рот и снова закрыл.
– Ты приходишь и приносишь мне великую весть, – сказал Боз. – Боз, говоришь, мы выйдем на свободу! И я себя не помню от радости, бросаю все, как есть, и собираюсь на свободу.
– И я все твержу себе, твержу, как я буду жить на свободе, – продолжал Боз, – а вот когда я хочу себе представить, на что эта свобода похожа, я вижу только толпу народа. Они меня толкают, тащат в одну сторону, потом волокут в другую – и ничем им не угодишь, они только злее становятся, прямо свирепеют, потому что они радости в жизни не видели. И они орут на меня за то, что я им радости не прибавил, и опять все мы толкаемся, рвемся куда-то.
– И тут невесть почему, – сказал Боз, – я вспоминаю про эти чудацкие маленькие существа, которых так легко осчастливить, стоит им только музыку сыграть. Бегу я и вижу, что они тысячами валяются там, мертвые, – и все потому, что Боз про них позабыл, уж больно он обрадовался свободе! А я мог спасти их всех, всех до одного, если бы делал свое дело, оставался на посту.
– И тогда я сказал сам себе, – продолжал Боз. – «Я от людей никогда ничего хорошего не видел, и они от меня – тоже. Нужна мне эта свобода в толпе народу или нет?» И тогда я понял, что я должен сказать тебе, Дядек, когда вернусь.
И Боз сказал эти слова:
– Я нашел место, где могу творить добро, не причиняя никакого вреда, и сам я вижу, что творю добро, и те, кому я делаю добро, понимают мою доброту и любят меня. Дядек, любят, как могут. Я нашел себе дом родной.
– А когда я умру здесь, внизу, – сказал Боз, – я хочу перед смертью сказать себе: «Боз – ты озарил счастьем миллионы жизней. Никто никогда не дарил столь» ко радости живым существам. У тебя нет ни одного врага во всей Вселенной».
Боз вообразил, что он сам себе – любящая Мама и любящий Папа, хотя их у него никогда не было.
– Спи, усни, – сказал он сам себе, представляя, что умирает на каменном смертном ложе в глубине пещер. – Ты хороший мальчик, Боз, – сказал он. – Доброй тебе ночи.
«О Всевышний, Творец Космоса, Вращатель Галактик, Дух Электромагнитных Волн, Вдыхающий и Выдыхающий неисследимые бесконечности Вакуума, Извергающий Огнь и Каменья, Играющий Тысячелетиями – в силах ли мы сделать для Тебя что-нибудь, что бы Ты Сам не сделал для Себя в октильон раз лучше? Ничего! Можем ли мы сделать или сказать хоть что-то для Тебя интересное? Ничего! О, Человечество, возрадуйся безразличию своего Творца, ибо оно, наконец, дарует нам свободу, правдивость, человеческое достоинство. Больше никогда дурак вроде Малаки Константа не сможет сказать про свое нелепое, сказочное везенье: „Кто-то там, наверху, хорошо ко мне относится“. И ни один тиран больше не скажет: „Делайте то или это, потому что так хочет Бог, а если не делаете, то восстаете против Самого Бога“. О Всевышний, Безразличие Твое – меч огненный, ибо мы обнажили его и со всей мощью разили и поражали им, и ныне вся лживая болтовня, которая порабощала нас или загоняла в сумасшедшие дома, лежит во прахе!»
– Преподобный С. Хорнер Редуайн
Был вторник, день клонился к закату. В Северном полушарии Земли стояла весна.
Земля изобиловала зеленью и водами. Воздух Земли был сладок и дыханье утучняло, как сливки.
Дожди, сходившие на Землю, были чисты, и эту чистоту можно было попробовать на вкус. У чистоты был освежающе-терпкий привкус.
На Земле было тепло.
Поверхность Земли шевелилась и вздымалась, не зная покоя от плодящейся жизни. Плодороднее всего Земля была в местах, где было больше трупов.
Освежающе-терпкий дождик сеялся на зеленое поле, где трупов было очень много. Он падал на деревенское кладбище в Новом Свете. Это кладбище находилось в Западном Барнстейбле, Мыс Код, Массачусетс, США, Кладбище было перенаселено – все промежутки между могилами покойников, умерших своей смертью, были забиты телами героев, погибших на войне. Марсиане лежали бок о бок с землянами.
На Земле в каждой стране были кладбища, где марсиане и земляне были погребены бок о бок. Не осталось ни одной страны на Земле, где не было сражений, когда вся Земля воевала с марсианами.
Все было прощено и забыто.
Живые составляли единое Братство, а все мертвые – Братство еще более тесное.
Церковь, похожая на мокрую самку ископаемого дронта, насиживающую надгробные камни, успела побывать в разные времена пресвитерианской, конгрегационалистской, униатской и универсально-апокалиптической. Теперь она была храмом Господа Всебезразличного.
Среди кладбищенских плит стоял человек, совершенно дикий на вид, опьяневший от сытного, как сливки, воздуха, зелени, влажности. Человек был почти голый, иссиня-черная борода и спутанные отросшие волосы были тронуты сединой. На нем позвякивала набедренная повязка из железок и медной проволоки.
Это одеяние прикрывало его срам.
Дождь струился по его обветренным щекам. Он закинул голову и пил дождевые струи. Он положил руку на надгробный камень – не опираясь, а просто чтобы прикоснуться. К камням-то он привык – в усмерть привык к пересохшей, грубой, жесткой на ощупь поверхности камня. Но вот таких камней – влажных, поросших мхом камней, вытесанных людьми, с надписью, сделанной человеческой рукой, – он не касался с давних-давних пор.