Суббота. Папа приглашает мистера Николса выпить с ним чаю и, поскольку Эмили как раз проходит мимо с охапкой стираного белья в руках, распространяет приглашение и на нее. Она соглашается, хотя вполне могла бы обойтись. Мистер Николс по-своему очень хороший человек, но Эмили нечего ему сказать. К счастью, им с папой многое нужно обсудить. Папа просто-таки светится от хорошего настроения.
— Ваши труды пропадут зря, сударь, ибо традиции Хоуорта неимоверно живучи. О, я восхищаюсь вами и полностью одобряю, но сам не стал бы тратить времени на препирательства с той прачкой.
— Я надеюсь заставить их осознать, что они делают, — угрюмо произносит мистер Николс. Черные волосы, брови, глаза, да еще черное одеяние священника на нем — слишком много черного; доза мистера Николса очень сильна, ему нужная какая-нибудь примесь. — Да, развешивая белье на могилах, они никому не вредят. Но в этом есть неуважение. Ах, мертвые не могут об этом знать, отвечают они. Но живые могут, живые всех возрастов и классов видят это и, должно быть, заключают, что нам нет дела до мертвых, раз мы такое допускаем. — Мистер Николс говорит с догматическим ритмом в голосе и вдруг, по-видимому, осознает это; он принимается неловко и шумно размешивать чай, смотрит на Эмили — или, точнее, бросает мимолетный взгляд на нее, а потом по обе стороны от ее кресла. — Мисс Бронте нет дома?
— Да, сударь, — говорит папа, все еще сияя, — уехала… в гости; вместе с Энн. Я ожидаю их возвращения через день-два.
Взгляд мистера Николса ускользает. И Эмили думает: «Ты не спрашивал про Энн. Тебе не было интересно, где она. Ах. Неужели?» Она быстро перебирает в памяти, как мистер Николс ведет себя в присутствии Шарлотты, как молниеносно он подскакивает с кресла, открывает двери… Ах. На миг Эмили почти становится жаль его — жаль размаха его ошибки. Будь у нее возможность поговорить с ним, она сказала бы: «Бесполезно, мистер Николс. Вы слишком близко. Мы, Бронте, не можем любить тех, кто близко. С нами только у недосягаемого есть шанс».
— Боюсь, всего лишь «Цирюльник», — говорит мистер Смит, когда они поднимаются по лестнице Королевской оперы. Такая широкая, думает Шарлотта, по ней можно на повозке спускаться. Она никогда не представляла, что лестница может быть настолько широкой. Ей видится архитектор, проектирующий лестницу, и человек, просматривающий наброски чертежей и спрашивающий: «Разве возможно построить такую широкую лестницу и зачем это нужно?» Мистер Смит галантно взял Шарлотту и Энн под руки. Такой он человек, хотя сестры, безусловно, выглядят тускло и неуместно в своих убогих дневных туалетах. Одна блистательная, усыпанная драгоценностями леди уже остановилась, чтобы поглазеть на незнакомок, осмотреть их с головы до ног. По обе стороны от гостий порхают вежливые сестры Смит, сверкая обнаженными припудренными плечами.
— Прошу прощения, какой цирюльник?
Мистер Смит облизывает губы.
— Простите, я не объяснил. Сегодня дают «Севильского цирюльника» Россини, оперу, которую некоторые считают уже приевшейся. О, добрый вечер, здравствуйте! Позвольте представить, мисс Браун, мисс Энн Браун. Спасибо, отлично. — Их инкогнито: Шарлотта настояла на нем отчасти из-за Эмили. — Все эти фальшивые имена, мисс Бронте, — боюсь, вы скоро не вспомните, кем являетесь на самом деле.
Шарлотта оглядывается по сторонам, когда они входят в ложу: огромное скопление светских людей. Так много, их никак не узнать. Она смотрит на красивого внимательного мужчину рядом с собой, вспоминает или напоминает себе, почему он внимателен, и качает головой.
— О, едва ли я об этом забуду, мистер Смит.
Воскресенье, день возможностей для Брэнуэлла, день, когда папа делает то, что делал всегда. Дом пустеет, и появляется свобода. Немного свободы и пространства, чтобы распланировать способ выживания на следующие день-два, если, конечно, удастся раздобыть выпивку, а также опиум в аптеке Бетти Хардэкр, пропорцию и сочетание которых можно будет потом определить в зависимости от потребностей…
— Я не должен этого делать, — бормочет Джон Браун, прячась в тень и съеживаясь в собственной прихожей, как будто он здесь случайный гость, а не хозяин. — По-хорошему, не должен. Ты и так уже синюшный, как я погляжу. Могу дать шестипенсовик, не больше. По-хорошему…
Он нравоучительно цепляется за эту фразу — Джон Браун, который всегда любил выпить, перекинуться скабрезным словцом и устроить какую-нибудь выходку; грустно и нелепо видеть, как он надувает из-за этого губы.
— По-хорошему, мы с тобой и добрая половина грешников этого прихода должны поджариваться на медленном огне, — говорит Брэнуэлл. — Но в этом мире ничего не происходит по-хорошему, Джон, и ты это прекрасно знаешь. Так что скажешь насчет шиллинга, шиллинга, который я твердо обещаю вернуть завтра?..
О, благослови тебя Господь. Да, иногда они сдаются от одной лишь скуки твоих объяснений. Повернувшись, чтобы уйти, Брэнуэлл слегка спотыкается. Удивительно. Мог бы поклясться, что к порогу Джона Брауна ведет всего одна ступенька.
Эмили открывает шкатулку для письма, точит перо и приступает к допросу своего ума и обстоятельств. Почему это не приходит? Как это приходило раньше? Вспоминается только скрытая комбинация; люди Гондала, их ненависть и страсти тревожат ум, пока она бродит по пустошам, а потом медленно просачиваются сквозь мембрану и одновременно меняются: Кэтрин, Хитклиф, образы. Мембрана — это благословенный посредник между тобой и остальной жизнью. Ты пропускаешь через нее только определенные вещи, причем только в том случае, когда у тебя есть выбор.
Но писать — нет, сейчас это не приходит к ней. Вероятно, причина в том, что ее мысли заняты другим, тем, что сестры делают на далеком острове Лондон. Там, несомненно, определяется порядок вещей. Каррера и Эктона Беллов выставляют напоказ, рассматривают и скоро того же потребуют от Эллиса Белла.
Нет, это вовсе не то, чего ей хочется. И да, она представляет уговоры Шарлотты; зачем тогда вообще писать, зачем публиковать? В ответ ей приходит на ум только образ. Он идет из Гондала, из сырых туманных вершин к северу от Реджайна, где над линией деревьев нависает огромный, как плита, профиль, вырезанный в скале, и никто не знает, кто и как его создал; никто не может даже определить, мужские или женские эти гигантские черты.
— Нет, правда, я не чувствую себя в силах знакомиться с мистером Теккереем, — говорит Шарлотта, когда мистер Смит ведет ее ужинать. — Вы должны понимать, что мне непривычно… все это. — В том числе столовая дома Смитов на Вестбурн-плейс, акр красного дерева, частокол серебра. Эмблема различия: тот факт, что бутылки вина, праздно нежащиеся в ведре со льдом, могут быть нормальной частью нормального вечера. Шарлотта думает о Брэнуэлле. Мысль одновременно пуста и зазубрена, как разбитая яичная скорлупа. — А что касается встречи с ним, после того как я допустила колоссальнейший промах в посвящении, — нет, полагаю, я с криком убегу прочь.
Восхищенная Теккереем, польщенная, что автор «Ярмарки тщеславия» одобрительно отозвался в печати об авторе «Джен Эйр», Шарлотта обратилась к нему в предисловии ко второму изданию и посвятила книгу ему. В награду за тщеславие, быть может, она вскоре узнает, что жена мистера Теккерея, подобно жене мистера Рочестера в романе, сошла с ума и содержится под замком — в гуманном приюте, конечно, а не на чердаке, но совпадение получилось достаточно разительным, чтобы поползли слухи. Возможно, Каррер Белл или Джен Эйр работали домашними учителями в семье Теккереев, и это все объясняет… Мало кто может оказаться настолько легковерным, полагала Шарлотта. И все же при одной только мысли об этом ее щеки начинали гореть, а язык прилипал к нёбу.