Какое-то время Шарлотта беспомощна. Она не может писать писем или подшивать траурных одежд; не может сидеть с папой и слушать его сдавленные стоны, обрывки молитв, которые он без конца бормочет. Она не может даже лечь на спину или сесть прямо: только тяжело, ссутулившись, опуститься на стул или свернуться калачиком на постели. Быть может, бросая вызов миру, который убил Брэнуэлла, она отказывается его признавать.
С другой стороны, Шарлотта видит это убийство как кульминацию долгого процесса. И еще глубже зарываться перекошенным лицом в подушку ее заставляет знание, что она не может искренне сказать, что потеряла брата сейчас: она предпочла потерять его давным-давно, как собаку, которая забежала в лес. И сейчас эта собака приковыляла к твоему порогу, чтобы послушно испустить здесь последний вздох.
— Прости, — вяло отвечает она хлопочущей Энн. — Я не знаю, что может… что может меня поднять.
Что может ее поднять?
Вот что. Внезапное и странное ощущение отсутствия красок, когда она наблюдает за Эмили, пересекающей двор с ведром корма в руках. Серые камни, черное платье — и чистое, бескровное, белое лицо Эмили.
Шарлотта говорит:
— Энн, пожалуйста, спроси ее. Только спроси, не подумает ли она над тем, чтобы показаться доктору Уилхаусу. Из твоих уст она лучше это воспримет.
Энн с сомнением качает головой.
— Не думаю, что она вообще это воспримет. Она ненавидит врачей еще больше, чем бедный Брэнуэлл.
Странно, как всего за несколько недель Брэнуэлл принял новое обличье. Бедный Брэнуэлл — так его теперь все называют, и это почему-то кажется естественным, хотя ничего не улучшает.
— Знаю… Тогда, может, ты скажешь, что мы переживаем из-за ее простуды, которая, похоже, никак не проходит? Нет, это ей тоже не понравится. Я упомянула о кашле, а она посмотрела на меня как на сумасшедшую. Боже мой, я не знаю, что делать. Видимо, после Брэнуэлла я делаю из мухи слона. Но ты ведь замечала это, верно? Как она пыхтит и задыхается, когда добирается до вершины лестницы?
— Нет. В смысле, не только до вершины. Одышка начинается уже к тому времени, как она доходит до промежуточной площадки, — говорит Энн, как всегда наблюдательная. — Я спрошу ее. Но не хочу этого делать. Ты понимаешь, не так ли?
Да. Тебе откусывают голову или окатывают парализующим молчанием. Но на другом уровне, где ни ей, ни Энн не хватает смелости произнести вопрос вслух, Шарлотта понимает: на самом деле они боятся прямого ответа.
Позже, когда они собираются в столовой при свете лампы, Шарлотта украдкой бросает на Энн вопросительный взгляд, а Эмили ловко перехватывает его и говорит:
— Нет, никаких докторов. Мне и без всех этих треволнений надоело быть простуженной. Шарлотта, ты говорила, что мистер Уильямс прислал рецензии. Давай послушаем их.
С этими словами Эмили очень осторожно садится; ее грудь судорожно поднимается и опускается. И ты знаешь, что она еще несколько минут не сможет говорить из-за одышки. И ты могла бы прижать ее к стенке, принудить к этому, доказать это, заставить ее признать — если бы ты была жестокой, или не так сильно любила ее, или была бы менее напугана.
Итак, вопросы: повисшие под потолком вынужденного молчать дома.
Высказанные вслух — спланированные и подготовленные в муках.
— Эмили, ты в последнее время так занята — почему бы тебе не отдохнуть немного и не дать простуде возможности пройти?
Но это все равно что дрожащей рукой завершать элегантный карточный домик, а уже в следующий миг видеть, как он рассыпается. Эмили хмурится, глядя на сестру с выражением изнуренного замешательства.
— Шарлотта, да что же с тобой такое в последнее время? — говорит она, открывая печь, чтобы вытащить хлеб. — Твои разговоры сделались очень утомительными. Прости, я знаю, что ты оплакиваешь Брэнуэлла, и потому… — Запах свежеиспеченного хлеба поднимается к потолку. Шарлотта размышляет над тем, как странно, что самый теплый и радушный запах может приобретать столь мрачную ассоциацию, окрашиваться таким ужасом. Поднимая противень с хлебом, Эмили вдруг тихо вскрикивает и морщится, а затем с грохотом выпускает ношу из рук и хватается за бок. Но взгляда Шарлотты избегает. И Шарлотта вскоре осознает, что Эмили ждет, чтобы она ушла: ушла и забыла, что вообще это видела.
Вопрос к папе: может, невзирая на протесты Эмили, он все-таки пошлет за доктором Уилхаусом, как в случае с Брэнуэллом? (Только, конечно, на этот раз все должно быть иначе.) Папа держится: потусторонние крики и глухие удары первых ночей остались позади. И теперь кажется, что податливую верхнюю почву его «я» смыли дожди, обнажив глубокий слой твердой стойкости. Папа качает головой.
— Боюсь, это бесполезно, моя дорогая. Я уже разговаривал с ней — со всей откровенностью — по поводу тревоги за ее здоровье. Она говорит, что, если я пошлю за доктором, она откажется от осмотра. — Он вздыхает. — И это, конечно, ее право. Доктора-отравители — так она их называет, причем вполне серьезно. Это любопытным образом напоминает мне об отношении, которое выказывали к врачам простые деревенские люди в дни моей ирландской юности; своего рода суеверный страх, что доктор чуть ли не приносит в дом болезнь.
Или, скорее, послать за доктором — значит признать, что ты серьезно болен.
На высказанные вопросы простых ответов нет. А как насчет невысказанного вопроса, который неодолимо разрастается, пока год ковыляет к концу: неуязвимый вопрос-великан, с которым никак не ожидал столкнуться: как живут во мраке?
Брэнуэлл умер, его больше нет: после такого должно быть… нет, не излечение и не покой, но просто отсутствие больших событий, пустое тихое пространство, по которому можно оцепенело бродить и думать или не думать. А вместо этого вот что: звук, ясный и неизбежный, в какой бы части дома ни находился, звук лающего кашля Эмили. Подобно большинству повторяющихся звуков, таких же как тиканье часов или скрип ворот, если какое-то время к нему прислушиваться, начинаешь разбирать странные пересекающиеся ритмы и высоты, угадывать слова. И вот с каждым днем скулы, линия челюсти и надбровные дуги Эмили все больше и больше выступают, как будто художник тщательно дорисовывает резкий белый блик на картине ее болезни.
Как живут во мраке? Надеются на проблеск света. Брэнуэлл угасал быстротечно, — но Эмили не Брэнуэлл: тот еще до болезни подорвал здоровье; Эмили сильная. Однако от этой леденящей погоды ей неизбежно становится хуже. Скорее бы потеплело…
— Давай я покормлю собак, Эмили, — предлагает Энн. — В коридоре пронзительный холод.
— А что такое? Не говори глупостей. Ты чувствительнее к холоду, чем я. В любом случае это моя работа, всегда была моей, — говорит Эмили, продолжая нарезать мясо и заполнять миски. Выходя из кухни на задний двор, она на миг теряет равновесие в прорезаемом жестокими сквозняками коридоре. Энн и Шарлотта бросаются на помощь. Эмили отказывается смотреть на них, пока они не отпускают ее рук.