Единственная дочь. Видеть это напечатанным — о, как же больно. Печать создала их и печать подтвердила их уничтожение, их абсолютное молчание.
Тем вечером при свете лампы Шарлотта вслушивалась в набухающую тишину, пока наконец не пришлось ее нарушить. Она громко высказалась. Она должна была это сделать. Одними мыслями тут не справиться. Мысли крошились, как мел, — речь была пером, чернилами и подписью.
— Я знаю, что вы здесь. Но вас здесь нет. Вот почему мне здесь невыносимо. Я не могу просто… засиживаться. Я должна буду увидеть другие края. — Она на миг склоняет голову. — Да, правда, я действительно всегда этого хотела. Но не так. Я никогда не хотела, чтобы так.
Поездки в Лондон: Шарлотта не могла не думать и не сравнивать их с вихрями и грозами того уик-энда, когда они с Энн впервые бросили вызов неприступному офису «Смит, Элдер и Ко». Это было захватывающим, но и пугающим; чем-то, что нужно преодолеть, вылазкой из убежища. Теперь убежища не осталось. Нору разрыли и перекопали, все выровнялось. В каком-то смысле это значило, что мужество — единственный путь. («Мужайся, Шарлотта. Будь мужественной», — последнее, что сказала ей Энн.)
Уильям Мейкпис Теккерей, могучий лев. В первый свой визит Шарлотта имела возможность посмотреть с почтительного расстояния, как он кормится, — на ужине у Смитов, с последующим коротким знакомством и пожиманием лапы: слишком много людей, слишком много робости с ее стороны для большего. Во второй раз он нанес утренний визит, и Шарлотта была чуть лучше подготовлена.
— В этот момент, мисс Бронте, я должен бы открыть, что с самого начала знал, что Каррер Белл — женщина, женщина из Йоркшира, из семьи священника; одним словом, показать себя самым настоящим ярмарочным предсказателем. Ничего подобного, увы. На самом деле, когда наш друг дал мне «Джен Эйр», я подумал только, что имею дело с мастером или, если хотите, мастерицей нашего бедного, терпящего дурное обращение английского языка. Так много авторов нынче загоняют его до полусмерти — или же позволяют старой кляче брести по обочинам, куда глаза глядят.
Теккерей был огромным, тяжелым, громогласным мужчиной в очках, курносое лицо которого всегда тянулось вверх, как будто он собирался чихнуть. Иногда казалось, что он чихает на смешную ценность мира, а иногда на себя самого.
— Вы смущаете меня этой похвалой, сударь, — пролепетала Шарлотта. В ее скромности не было ничего показного. Она находилась в присутствии божества. — Вы, кто пишет с таким… с таким изяществом, непринужденностью, легкостью, обладаете качествами, которые мне не подвластны…
— С легкостью, говорите. Это потому, что, когда я сажусь писать, голову редко отягощает какая-нибудь мысль, кроме той, как оплатить счета виноторговцев.
— О, знаю, материальный мир беспардонно отрывает от творчества, — особенно когда от тебя зависит семья.
— Напротив, мисс Бронте, материальный мир является для меня важнейшим стимулом. Когда я сажусь за стол, вздыхаю, чешу в затылке и призываю муз, этих нерадивых ведьмочек, в поисках вдохновения, у меня не всегда получается. Но стоит только заглянуть в банковскую книжку, и я тут же чувствую себя вдохновленным как никогда.
Теккерей оглушительно рассмеялся. Какой-то суровый у него был смех, будто на самом его дне лежала угроза слушателю, который не захочет присоединиться к веселью.
— Вы говорили об английских авторах. Что вы думаете по поводу новых французских романов? В них такая же пресность — потребность в силе?
— О, француз — это пресыщенное, циничное создание, — сказал Теккерей, занимая, подобно караульному, позицию у камина и подгибая мощные ноги. — Дайте ему перо в руки, и он станет либо чувственным, либо фривольным. Вы вообще знаете Францию, мисс Бронте?
— Нет. Я была в Европе, но в Брюсселе.
— О, я знаю Брюссель — очаровательная игрушечная столица, не правда ли? Бельгийцы так гордятся своим маленьким шахматным королевством, что невозможно сдержать улыбки. Париж — вот истинный дух Европы, хотя он и отдает чесноком и тухлым мясом…
Медвежьи руки Теккерея, казалось, сметали все, что Шарлотта всегда считала важным, а его речь была сплошь тараторящей и торопливой, как будто он ни на чем не хотел подолгу задерживаться — чтобы, не дай бог, не вглядеться слишком глубоко? И в то же время в его книгах было столько мысли, хотя, безусловно, он был излишне падок на сентиментальность.
— Лондон, если брать в общем и целом, это принц городов. Весь мир смотрит на него, пусть даже со злобой и завистью. Вы бы не жили в каком-то другом городе, верно, Смит?
— Будучи издателем, я лишен выбора.
— Как раз это мне и нравится в Лондоне, — сказала Шарлотта, — не общество, но преданность этого места искусству и литературе.
— Боже мой, литературе, да? Нам нужно сторониться деловых разговоров, мисс Бронте, — прогремел Теккерей. — Иначе наш друг издатель будет с тревогой вслушиваться, не хотим ли мы вступить в сговор и пойти против него, — как ваши бастующие ткачи на севере, поджигающие фабрику или ее владельца: что ярче вспыхнет, верно?
Фимиам обожествления развеялся, и Шарлотта взглянула на Теккерея как на равного, с любопытством. Может, в нем говорят натянутые нервы? Хотя вовсе не скажешь, что ему здесь неуютно. Перед ней человек, познавший великие скорби (его бедная сумасшедшая жена), но, тем не менее, кажется, что он прогуливается по миру, как по огромному увеселительному парку. Вероятно, в этом и кроется секрет. Отметаешь медвежьей лапой скорби, топчешь их сияющими ботинками, отрекаешься от них жестким, звенящим смехом. Судя по всему, это лучше, чем прижимать их к груди. В конце концов, папа однажды назвал ее самоедкой.
— Видимо, вы встревожили его, мисс Бронте, — сказал Джордж Смит позже, когда Теккерей ушел, — и потому он разговаривал в довольно поверхностной манере.
— Встревожила его? Как? Я стояла перед ним фактически в благоговейном страхе.
— Отчасти в этом и дело. А потом вы затронули деликатную тему тенденции… как же вы говорили…
— Излишней падкости на сентиментальность, которая портит его работу, когда подводит вдохновение, — продолжила она.
— Точно. — Мистер Смит улыбнулся и сел рядом с Шарлоттой. Далеко не всем мужчинам настолько идет улыбка. — Кстати, тут я с вами вполне согласен. Господь свидетель, я бы хотел видеть его в списке своих писателей, но если бы это на самом деле произошло, мне бы пришлось настоять, чтобы Теккерей расстался с привычкой пожимать плечами в конце главы, как будто история, которую он рассказывает, по большому счету не так важна. Однако она важна: писатель и читатель заключают серьезный договор, который нельзя нарушать.
— Рада слышать, что кто-то разделяет мое мнение, — произнесла Шарлотта, слегка сбившись с дыхания.
Мистер Смит принял расслабленную позу.
— А потом говорите ему в лицо, что он лучший писатель-моралист своего века и что ему, наверное, тяжело приступать к очередной книге, осознавая подобную ответственность. — Он усмехнулся. — Дорогая моя мисс Бронте, неудивительно, что Теккерей был встревожен.