— Мистер Николс, я не могу… — Шарлотта заметила, как он побледнел при этих словах. — Я не могу сейчас ничего сказать, вы должны позволить мне… позволить мне побыть одной, а завтра я дам вам ответ. Но право же, мне… Вы говорили об этом с моим отцом?
Он опустил взгляд.
— Нет, я пытался заставить себя сделать это, но так и не осмелился. Я подумал… я побоялся, что меня категорически отвергнут.
— Что ж. Вы, конечно, понимаете, что мне придется поговорить с ним об этом.
— Да. Простите, — хрипло произнес он; и во всем этом хаосе замешательства и волнения между ними промелькнула маленькая, но твердая крупица понимания.
— Ничего страшного. А теперь, пожалуйста, уходите. — В его взгляде была такая боль, что Шарлотта добавила: — Я не… отсылаю вас прочь и не прогоняю, поймите правильно, но мне необходимо побыть одной.
Итак, Шарлотта сумела выпроводить мистера Николса из дома и, как положено, дала отчет папе. И вот она, гневная, багровая реакция.
— Я очень надеюсь, что это действительно стало для тебя большой неожиданностью, — громыхает папин голос, — хотя я скорее бы назвал это шоком, немыслимым, даже отвратительным шоком, чем неожиданностью, Шарлотта. Как посмел этот проныра сделать тебе предложение! О, я с ним разделаюсь! Он пожалеет, что злоупотребил своим положением. Когда в дом приходит наглая дворняжка, остается только одно: выгнать ее пинком, причем крепким.
— Папа, это слишком сильно. Мистер Николс вел себя в высшей степени уважительно. Просто это предложение…
— …является отвратительнейшим оскорблением. Он мой викарий. Где связи, дающие ему право претендовать на тебя? Где состояние? Он загубил бы твою жизнь. Он злоупотребил, Шарлотта, постыдно злоупотребил своим положением здесь. Надеюсь, ты дала ему это понять. — Он сверлит Шарлотту налитыми кровью глазами; и из ниоткуда, не позволяя себя подавить, приходит мысль: «Мерзкий старик». — Ты ведь в категоричной форме ему отказала, не так ли?
— Нет, папа. Я пообещала, что отвечу ему завтра, что подумаю…
— Подумаешь? — выкрикивает он. — Тут не о чем думать! Разве только о том, как следует наказать столь отвратительное, подлое нахальство. И если ты этого не понимаешь…
— Я понимаю, папа, понимаю. — Шарлотта уже давно не чувствовала себя такой напуганной. Ей было трудно определить корень этого страха: боится она папу или боится, что он подорвет себе здоровье. — Не волнуйся, папа. Я… я скажу ему завтра «нет».
Правда в том, что она действительно не хочет выходить замуж за Артура Николса и не представляет его в таком качестве; по меньшей мере раньше не представляла. Но она не может забыть, как он дрожал, как ему едва ли не сделалось плохо; не может забыть его мучительную и болезненную любовь, которая совершенно неожиданно оказалась похожей на ту, что знала она сама.
— Я написал ему, — говорит за завтраком папа, — с требованием пообещать, что он никогда больше не затронет эту оскорбительную тему, если хочет оставаться моим викарием.
Шарлотта тоже пишет мистеру Николсу, что лучше не возвращаться к этому предмету, но что она не разделяет резких чувств папы. И это самое малое, что она может сделать. В поселке она замечает, что имя мистера Николса произносят с ухмылкой. Когда же Шарлотта вдруг видит, что он идет к ней с другого конца улицы, их медленное взаимное приближение кажется ей почти нелепым, хотя и причиняет невероятные мучения. Что делать? Броситься в переулок? Пуститься наутек? Проигнорировать его или заговорить с ним? Как ни поступишь, выбор что-то определит. А в ее чувствах к нему и в ситуации, в которой они оказались, нет ровным счетом ничего определенного. Если уж на то пошло, хочется все распустить и начать сначала. Но, поравнявшись с мистером Николсом и заметив, как он проходит мимо — почти дрожащей походкой, отвернув пылающее лицо, — Шарлотта все-таки определяет в себе одно чувство. Она жалеет его. Казалось бы, как неудачно было влюбиться в нее.
Влюбиться в нее настоящую, в Шарлотту Бронте, а не в Каррера Белла. Эта мысль оставляет Шарлотту немного взволнованной и еще больше запутывает ее. Она ощущает потребность бежать. К счастью, имеется приглашение в Лондон, от Смитов. Приятный визит: но даже когда она разговаривает с Джорджем Смитом и греется в его непринужденной рациональности, массивное, упорное, истерзанное лицо мистера Николса постоянно возникает перед глазами.
— Он подал заявку в какое-то миссионерское общество, хочет уехать из страны, — говорит папа за завтраком, сразу после ее возвращения. Теперь всегда звучит только «он». В этом есть что-то в высшей степени унизительное. — Он здесь не останется. Ему нужна была от меня рекомендация. Что ж, можешь быть уверенной, я написал.
Папа нехорошо улыбается.
— Папа, могу я кое-что у тебя спросить?
— Конечно, дорогая.
Его взгляд неподвижен.
— Проблема только в мистере Николсе или в том, что я могу вообще за кого-нибудь выйти замуж?
— Я и раньше замечал, дитя мое, что по возвращении из Лондона у тебя появляется такая вот бесстыдная, софистическая манера общения. Буду очень признателен, если ты нальешь мне еще чаю.
Шарлотта наливает. Патрик ждет, когда она поставит его чашку и блюдце на строго определенное, освященное годами расстояние от тарелки, и только потом делает глоток.
— А теперь расскажи мне, как издатели отзываются о «Городке». Обращают ли они внимание на то, что я считаю единственным недостатком книги: на отсутствие ясного счастливого конца?
— Об этом упоминалось… — Похоже, папа становится довольно-таки ревностным стражем ее славы. Сдвигаются основы основ: деньги Шарлотты видны в обстановке дома, который теперь в первую очередь является домом, где живет Каррер Белл, ну и, кстати, отец Каррера Белла. Тем не менее папа все чаще употребляет выражение «дитя мое». Такой он хочет ее видеть? Наполовину знаменитостью, наполовину ребенком? «А не женщиной, которую мистер Николс хочет видеть и видит, когда смотрит на меня, — думает Шарлотта и чувствует пугающую притягательность этой мысли. — Но я не верю в счастливые концы, папа. Только в счастливые начала».
«Городок» вышел в свет, а с ним и рецензии; и в кои-то веки Каррера Белла не упрекают в грубости.
Но в других пороках: болезненных эмоциях, мучительной и ненормальной озабоченности любовью, которая, безусловно, не к лицу, как теперь стало широко известно, автору-женщине.
— Боюсь, это то, к чему ты пришла с «Джен Эйр», моя дорогая подруга. Нам не положено этого чувствовать или, по крайней мере, чувствовать по собственной воле, — говорит Элизабет.
Шарлотта снова гостит у миссис Гаскелл: на этот раз не так безмятежно, потому что теперь в доме больше людей и вся ее робость, кажется, вернулась с прежней силой; но все что угодно, лишь бы избежать атмосферы хоуортского дома.
— Только когда джентльмен переходит к решительным действиям, нам дозволено заглянуть в сердце и ахнуть: ангелы небесные, да я же люблю его! — продолжает Элизабет. — Кроме того, любовь должна производить примерно такой же эффект, как венок из маргариток, которыми увили шею…