— Надеюсь, ты меня не забудешь? Что бы ни произошло?
Внезапно папа спотыкается и почти падает, но крепкая рука Джона Брауна удерживает его; а Шарлотта понимает, что будущее — это не панорама и не перспектива, а тиски, крепкие, неодолимые, неизбежные.
Так, по большому счету, ощущается безумие. Чувствуешь в основном удивление и при этом учитываешь факт, что, будучи безумцем, не заходишь в своем безумии настолько далеко, чтобы понять, что ты безумец.
А еще боль. Поэзия говорит о полете разума и мыслях вразброд: в этих образах — свобода действия, даже избавление. Но настоящее безумие узкое и сухое, оно окружает свою жертву. Это темница. Чердак, запертый и душный, где захлебываешься собственными криками.
— Мисс Бронте, о нем вы думаете?
С этого ли все началось? Все равно что говорить о начале горы или облака. Но, несомненно, в этот простой миг Шарлотта почувствовала на себе раскаленное клеймо разоблачения. О чем она думала, когда в тот безрадостный день, в прошлом семестре, перекормленная школьница с глазами-пуговицами и вечно раскрытым ртом перегнулась через письменный стол и задала этот дурацкий, мерзостный вопрос?
О том, что не расскажешь. Она думала о герцоге Заморне, в плаще и шпорах, отмахивающемся от забот жены после покушения на его жизнь и гадающем, останутся ли шрамы. Она думала, что, если еще раз увидит этот урок по грамматике, посвященный временам глаголов, ее стошнит — по-настоящему стошнит, здесь и сейчас, на пол классной комнаты. Она думала, ох, о других вещах: сплошь непроизносимых и разоблачающих ее чудовищность. К примеру, девочка, задающая вопрос: почему она жива, когда Мария и Элизабет гниют в могиле? Что до урока, неважно, выучит она его или нет — корова коровой, однако положенные кокетливые локоны уже имеются, а также ямочки и дядя со связями, — в любом случае через пять-шесть лет какой-нибудь мужчина захочет на ней жениться. Все остальное не имеет значения. Зависть, конечно: у Шарлотты ничего этого нет.
И в то же время, если это все, чему можно завидовать, если это верх притязаний женщины, что можно сказать о мире вообще? Если рай на земле — это когда твои ямочки и кудряшки оценивает, одобряет, а потом матримониально конфискует какой-нибудь пресно нежный молодой викарий, каких же неизмеримых глубин должен достигать ад? Вот о чем она думала, но следовало ли ей думать об этом? Все ее мысли были дурными. Даже о Заморне, леди Зенобии Эльрингтон и королевстве Ангрия ей не следует думать, потому что они не настоящие, в том смысле, что они не существуют физически, — но как же так? Она видела Заморну стоящим на пороге классной комнаты, и он был настоящим до последней седеющей волосинки, до последнего завитка золотых галунов. Тогда как целый ряд вздыхающих юных мисс в передниках, их грифельные доски, мелки и даже учебник грамматики в ее руках были серыми иллюзорными сущностями, проглядывающими сквозь холодный утренний туман. Она видела его склоняющимся над ее постелью, часто видела. В последнее время она даже начала чувствовать его дыхание на своем лице.
«О чем я думаю? Я думаю, что должна отречься от Заморны, от него и всего, что с ним связано. И мысль эта наполняет меня страхом, гневом и выплескивается криком “Почему только я?”».
«О чем я думаю? Я думаю, что если мне не позволено будет больше думать, если посягнут даже на разум, то укрыться больше негде. Разве что в безумии…»
Вот так оно и ощущается. Во многом — телесное расстройство, хотя разум идет впереди. Шарлотта уже два или три дня не прикасалась к пище — трудно представить желанность поедания, этого странного введения и поглощения чужеродных тел. Ей до смерти холодно: стоя на коленях перед камином, она видит танцующие языки пламени в дюймах от своего лица, но тепла не чувствует. Невольно возникает соблазн попробовать сорвать один из них, как цветок, однако поддаться искушению Шарлотта не успевает — она постоянно мечется по школе, из комнаты в комнату, из дома в сад и назад. Как страдающий от жара пациент, который ворочается и ерзает, пытаясь найти удобное место на колючих простынях; только дергающиеся суставы — это разум Шарлотты, и она пытается найти для него место в этом мире. Место, как она опасается — нет, безумно боится, — которого не существует.
Сейчас пасхальные каникулы, но Шарлотта осталась, чтобы присматривать за школой, пока ее начальница, мисс Вулер, находится у смертного одра своего отца в Дьюсбери. Быть может, не следовало на это соглашаться, учитывая свою тоску по дому и душевное состояние, но она послушна долгу, а долг — одна из примет, по которым Шарлотта узнает себя в темном, кривом зеркале взрослости. Школа — коробка из красного кирпича, наполненная эхом и посаженная на холм над фабричными трубами городка Дьюсбери. Из окон верхнего этажа видны полоски снега, все еще лежащие на верховьях вересковых пустошей, как раны, что отказываются заживать. Днем Шарлотта механически руководит занятиями горстки учениц, оставшихся на Пасху; остальное время проводит в одиночестве. В ослепительном, оглушительном одиночестве. Однажды — или это было прошлой ночью? — когда тесный чулан в конце коридора показался самым безопасным в тот момент местом, где можно сесть, обхватить себя руками, поплакать и посмеяться в раскрытые ладони, она почувствовала присутствие Мины Лори. Казалось даже, что девушка ласково коснулась ее плеча; а еще от нее пахло цветами, экзотическими мускусными цветами, которые растут на вулканических склонах вокруг бухты Великого Стеклянного города и которыми Мина любила украшать волосы, потому что Заморна, когда он был только Артуром Уэлсли, подарил их ей в знак детской любви. Мина, заботливо кружащая над ней, словно хотела узнать, что случилось: как она до такого дошла?
Шарлотта могла лишь отмахнуться от нее. Потому что Мина была и есть частью ее проблемы. Перед Шарлоттой загадка: насыщенная жизнь разума, создавшая Мину, кормит ее; пустая жизнь голой реальности морит ее голодом. Поиски ответа способны свести с ума.
Шарлотта, словно Золушка, жмется к затухающему камину в темной гостиной, закутанная в шаль, неспособная подчинить раздувочные меха тонким, как бумага, рукам, когда возвращается мисс Вулер. Мисс Вулер, как всегда плавно скользящая, похожая на монахиню, зажигает свечу и подносит ее ближе.
— Боже мой. Милая, да что же это такое? На вас лица нет. Как…
Как она до такого дошла?
Папина болезнь: она была настоящей, и потрясение Шарлотты смешивалось со стыдом, потому что она не сразу в нее поверила. В конце концов, папа на самом деле любил себя понежить, пожаловаться заботливо кружащей над ним Тэбби: «Не знаю, не подхватил ли я легкой простуды после того, как промочил вчера ноги? Кроме того, моя диспепсия [21] …» На этот раз сочувственное воркование и поссеты [22] не помогали. Бессильно спустившись тогда с кафедры, папа, казалось, на долгие месяцы превратился в слабую тень. На пике болезни он не в силах был даже сесть в постели: Тэбби и Брэнуэллу приходилось поднимать его, чтобы доктор мог провести осмотр. Однажды Шарлотта подошла к кровати больного и обнаружила, что глаза папы, без очков и сощуренные, холодно смотрят на нее, будто он ее не узнает или не очень ее любит.