Миссис Сиджвик, в понедельник:
— Мисс Бронте, в ваши обязанности входит дисциплинировать их. Если они плохо себя ведут, вы имеете полное право быть с ними суровой; они знают, что не должны плакаться об этом мне.
Миссис Сиджвик, во вторник:
— Честное слово, мисс Бронте, мне грустно слышать от бедной Матильды о вашей неоправданной суровости. Вам следовало бы помнить, что они, в конце концов, всего лишь дети.
Миссис Ингэм, в четверг:
— Если возникнет какая-нибудь проблема дисциплинарного характера, моя дорогая мисс Бронте, отправляйте их прямиком ко мне или к мистеру Ингэму, в чем бы она ни заключалась, какое бы малое значение ни имела. Они должны знать, что даже малейшее неповиновение гувернантке не сойдет им с рук.
Миссис Ингэм, в пятницу:
— Ах, дорогая моя мисс Бронте, не знаю, нельзя же нас изводить и тревожить по малейшему поводу. Если они не желают садиться за уроки, просто заставьте их.
Стоунгэпп гремит сундуками и покрывается чехлами для мебели: ежегодный переезд в Суорклифф, загородное имение пожилого отца миссис Сиджвик. Внезапное беспокойное непонимание Джона Бенсона, самого младшего: что произойдет? А как же мисс Бронте? Облегчение от того, что гувернантку не закутают газовой тканью и не оставят в классной комнате с закрытыми ставнями, вызывает у мальчика неожиданный прилив нежности.
— Я люблю вас, мисс Бронте, — весело замечает он за обеденным столом, когда Шарлотта завязывает ему слюнявчик.
Чуть не подавившись, миссис Сиджвик восклицает:
— Боже мой, ты любишь гувернантку?
Мистер Сиджвик, жесткий, прямой и вполне здравомыслящий во всем, кроме слепой преданности семье, качает головой и разражается лающим смехом.
— Естественная привязанность детского сердца, дорогая. Смирись с этим.
— Надеюсь, я действительно смиренна, мистер Сиджвик, в том, что касается привязанности. Но должна озвучить сомнения по поводу самого выражения: уместно ли оно. Уверена, мисс Бронте, вы поймете меня как никто другой.
Говоря это, миссис Сиджвик умудряется взглянуть на добрых три фута [45] в сторону от Шарлотты, так что Шарлотта чувствует, что ее существование урезается до тоненькой полоски. Яблочной кожуры или шелухи, место которой в корыте для свиней.
— Знаете что, мисс Бронте? — признается Канлифф, лучезарно улыбаясь. — Сегодня мы не будем делать ничего из того, что вы скажете. У нас есть план. Разве не забавно?
— Безусловно, их жизненная энергия подчас бьет через край, — говорит позже мисс Ингэм, ошарашенно хлопая ресницами, а может, просто хлопая ими чаще, чем обычно, — но не думаю, мисс Бронте, что привязывать детей шнурком к ножке стола — подходящий способ сдерживать и направлять их.
— Прошу прощения, сударыня, — извиняется Энн охрипшим от непривычного крика голосом. — Вероятно, я немного отчаялась в стремлении ненадолго занять их хоть чем-нибудь. Хотя бы алфавитом, который они едва ли знают…
— Ах, что до этого, поступайте, как считаете нужным, однако, как любит повторять мистер Ингэм, хорошее воспитание всегда идет впереди простых книжных знаний.
В Суорклиффе, огромном доме-галеоне [46] , ставшем на якорь посреди волнующейся ряби лесов, миссис Сиджвик поднимается в комнату, на время ставшую классной, чтобы проинструктировать Шарлотту в новой ситуации. Здесь, в священной обители ее любимого, почтенного, слабеющего, богатого папы, объясняют Шарлотте, ежегодно собирается весь род миссис Сиджвик.
— Так вот, сегодня вечером соберется многочисленная компания. Быть может, папа решит отдохнуть в тишине; но, опять же, он, возможно, пожелает, чтобы дети спустились вниз после обеда и продемонстрировали свои таланты. В таком случае позаботьтесь, чтобы их одежда была соответствующей; и коротенькая декламация для каждого — что-нибудь из стихотворений доктора Уоттса [47] , скажем, — будет весьма уместна. Они, знаете ли, мисс Бронте, души не чают в дедушке, как и он в них: полагаю, из всех внуков они его любимцы.
Шарлотта уже слышала, как дети мрачно обсуждали эту семейную обязанность. «Дед воняет мочой», — жаловался Уильям. «Когда он целует меня, то кладет пальцы мне под попу», — сокрушается Маргарет. «Когда он умрет, у нас будет новый экипаж, — возражает Матильда. — Я слышала, как папа с мамой говорили об этом».
— Что касается вас, мисс Бронте, вы, конечно, не забудете, что это торжественный вечер. Если вас позовут вниз, ваше платье должно соответствовать выходу в общество, но в то же время не создавать обманчивого впечатления о вашем статусе в этом доме и, таким образом, не смущать ни одну из сторон. Впрочем, на этот счет у меня нет опасений. — Миссис Сиджвик снисходит до улыбки. — Что я могу сказать о вас, мисс Бронте, так это то, что вы никогда не обманываетесь опрометчивой попыткой блистать в обществе.
Усвоив урок, Энн больше не обращается за помощью к мистеру и миссис Ингэм и продолжает бороться с Канлиффом и Мэри в одиночку. Даже в тот день, когда Канлифф взбирается на стол и принимается безумно, по-обезьяньи вопить ей в лицо, щедро разбрасывая одни и те же слова «тупая дрянь, тупая дрянь», а Мэри до того доходит в припадке смеха, что сжимает ладонью готовый к извержению рот.
— Меня сейчас стошнит.
Энн полна решимости:
— Бегом в ванную, бери горшок.
Вместо этого Мэри, посылая косые подмигивающие взгляды брату, шатаясь, подходит к столу, где находится сумка Энн, рывком открывает ее и направляет свой жидкий желтоватый вопль прямо на ее содержимое.
Что ж, теперь призвана миссис Ингэм, хотя Энн все равно чувствует некоторое смущение, а миссис Ингэм все равно обнаруживает аристократичную утомленность всеми этими делами.
— Надеюсь, Мэри, ты принесла должные извинения. Канлифф, ты тоже. Не сомневаюсь, вы друг друга подстрекали, и это вас не оправдывает, хотя я уверена, что вы не желали зла. А теперь меня беспокоят бумаги, которые я вижу в вашей сумке, мисс Бронте. Боюсь, их уже не получится извлечь, учитывая… учитывая обстоятельства. Я должна знать, насколько они важны, — письма, документы, подобного рода вещи?
— Ах, нет, — говорит Энн. Но поскольку миловидное, похожее на мордашку пони лицо нанимательницы морщится и она по-прежнему настаивает, Энн, самым что ни на есть обыденным образом пожимая плечами, пренебрежительно добавляет: — Стихи, ничего более.
Позже она действительно пытается их извлечь. В этом нет абсолютно никакой необходимости, потому что ее стихотворения хранятся у нее в голове, в тайной шкатулке с драгоценностями. И все же она страстно верит, несмотря на тихую скромность своего характера, что слова, написанные на бумаге, священны.