Я помню это так.
Мюльдюн не добегает до Уота. Он спотыкается и падает. Левая нога Мюльдюна усыхает, а правая остается здоровенной, боотурской. Уот пыхтит, кряхтит, ухает филином – смеется над Мюльдюном. Это длится бесконечно: адьярай хохочет и не может остановиться. Слезы из гла́за, слюна из пасти. Морда – как задница после ремня: багровая с просинью. Зубы лязгают, из глотки несется: «Хыы-хыык, гыы-гыык!» От хохота адьярая скручивает в три погибели. Хохот – силач из силачей, что ему какой-то жалкий адьярай?
Я забываю, что собирался стрелять в Уота.
Мюльдюн встает. Ноги у него снова одинаковые: не большие, не маленькие – серединка на половинку. Сам Мюльдюн – громадина в броне. Одинаковые ноги его почти не держат. Мой брат взмахивает колотушкой. Она выскальзывает из пальцев, катится по склону сопки. Мюльдюн забывает про Уота, ковыляет за своей драгоценной колотушкой – надо подобрать. Вот позарез надо, и всё. Смех отпускает Уота, адьярай тупо озирается по сторонам. Кажется, его берут сомнения: «Зачем я здесь?» Панцирь на Уоте прохудился: тут есть, там нет. В прорехи видно голое тело. Оно, могучее тело, бурлит кипятком, вздымается забродившим молоком, опадает. Рук у адьярая две, но обе, скажем прямо, худосочные. Уот роняет меч и палицу, шлем его превращается обратно в шапку. С шапки сыплются хлопья ржавчины – точь-в‑точь осенние листья. Ржавчина попадает Уоту в нос. Он чихает, по округе идет звон да гул.
Птиц давно и след простыл.
Позади адьярая извивается его арангас. Вместо столбов и жердей – корни, змеи, не разобрать. Мюльдюн догоняет колотушку, поднимает, замахивается на арангас. Тот удирает в трещину, под землю, но разлом уже затянулся. Живой помост ползет, пятится. Мюльдюн лупит колотушкой, промахивается. Правая рука моего брата усыхает, он опять роняет колотушку. Арангас деревенеет, кособочится, щетинится щепками, как ёж иголками.
А Уот чихает и чихает. С каждым чихом адьярай усыхает на крошечную чуточку.
– Дядя Сарын!
Я хочу спросить, что это с ними: с братом и с Уотом. Я не успеваю, потому что Сарын-тойон оглядывается на меня. Глаза у него – две черные дыры, хуже всякой Елю-Чёркёчёх. В дырах роится таежный гнус, вспыхивает искрами. Гнус летит ко мне: уй-юй-юй! Жжется! Искры? Уголья! Облепляют лицо, лезут под доспех. Жалят, вгрызаются. Земля уходит из-под ног, голова идет кру́гом. Тело горячее, по башке лупит молот. Должно быть, я распяленный лежу у мастера Кытая на наковальне. Молот хитрый, лупит не снаружи – изнутри. В голову, в грудь, в спину – плющит, корежит, перековывает…
Плохой! Убью! Кто плохой? Где? Что значит – плохой? Забыл… Вот этот – плохой? Или тот? Подскажите! Этот плохой? Тот хороший? Наоборот? Как этого зовут? Не помню… Ничего не помню! А как зовут меня?!
В ушах – шепот: «Усыхай, Юрюн, усыхай…»
Юрюн! Меня зовут Юрюн!
«Легче будет… Усыхай…»
Не хочу усыхать! Не бу-у-у…
Сопротивляюсь. Как в Кузне. Мне больно, но терпимо. По сравнению с Кузней – плюнуть и растереть. Хуже другое: между ушами копошится клубок червяков. Левый глаз видит, правый – не видит. Руки-ноги то бревна, то веревки. Кишки лезут через глотку. Падаю, Юрюн в Юрюна. Растворяюсь, исчезаю. Сам себя съел, переварил, в отхожее место скинул.
«Боль? – спрашивает мертвый Омогой. – Есть кое-что похуже боли, сильный. Ты – больше не ты.»
– …Ты в порядке?
Небо. Голубое.
Облака.
Ветерок холодит щеки.
Облака и небо заслоняют два лица и харя. Нависают надо мной, беспокоятся. Лица – Мюльдюн и дядя Сарын. Харя – адьярайская, аккурат между ними. Судя по харе, Уот Усутаакы больше всех за меня волнуется. Ну да, за меня. За кого же еще?! Это я на спине лежу, в небо пялюсь. А они вокруг Юрюна Уолана сгрудились и переживают.
– В порядке.
Выходит не слишком убедительно.
– Встать можешь?
Это дядя Сарын. Глаза у него закрыты. Как по мне, век бы он их не открывал. Век не открывал бы век. Звучит смешно, но мне не смешно. Мне плохо. Меня тошнит, я переворачиваюсь на бок.
– А ну-ка, поднимите его.
– Не надо!
Поздно. Меня подхватывают две лапищи, вздергивают на ноги. Одна лапища – Мюльдюнова, другая – Уотова. Брат хмуро косится на адьярая, но ничего не говорит. У меня кружится голова, я плююсь зелёным, стараясь не попасть на брата.
– Не так резко, остолопы!
Уот хохочет:
– Остолопы? Столпы! Вот, подпираем.
Надо же! Адьярай шутит! Сейчас он поменьше, чем вначале. На человека смахивает. Может, если сильнее усохнет, совсем человеком станет? А что? Обычное дело. Как нянюшка Бёгё-Люкэн: то ящерица, то старуха.
– Дыши глубже, приходи в себя.
Дышу, прихожу. Уот с Мюльдюном меня держат, чтобы не упал. Небо перестает вертеться, земля останавливает бег, колени больше не подламываются. Стою, сильный. Делаю шаг, второй, третий. Ничего, получается. Мы, сильные, живучие.
Адьярай тычет пальцем в дядю Сарына:
– Так бы сразу и сказал: невеста еще маленькая. Только родилась.
– Я тебе так и сказал.
– Нельзя жениться. Ты бы сказал, я бы понял.
– Я сказал! Оглох, что ли?
– Ну да?!
– Я тебе три раза сказал. А ты драться полез.
– Правда?
Уот чешет за ушами обеими пятернями раздвоенной руки:
– Не помню, – он смущён. – Ладно, нельзя, так нельзя.
И взревывает на всю округу:
– Праздник, дядя Сарын! Дочка у тебя родилась!
– Двойня у меня родилась. Мальчик и девочка.
Сарын-тойон недоволен. Чем, интересно? Всё ведь хорошо: мы живы-здоровы, Уот драться раздумал, невесту не требует…
– Ха! Два раза праздник, кэр-буу!
Уот снова увеличивается:
– Гуляем, дядя Сарын! Пусть мясо несут, кумыс несут!
– Сюда, что ли?
Уот не слышит:
– Гости пришли. Пьем-гуляем, тебя поздравляем! Веселье!
Дяде Сарыну не до веселья. Но нельзя же прогнать гостя, будь он хоть трижды адьярай? Это даже я понимаю, а уж дядя Сарын и подавно. «Вот только праздника мне сейчас не хватает!» – читается на его лице.
– Праздник, – у Уота находится внезапная поддержка, и это мой старший брат Мюльдюн. – Рождение детей – праздник. На праздниках гуляют. Так правильно.
Ну да, Мюльдюн ведь тоже сын Закона-Владыки. «Правильно» – это у нас семейное.
– Хорошо, – Сарын-тойон обреченно машет рукой. – Будет вам праздник.
И мы дружной компанией идем к дому Первых Людей. Позади нас ковыляет, жалобно поскрипывая, арангас Уота. На ходу дядя Сарын громко отдает распоряжения. Знать бы, кому: рядом с нами никого нет. Впрочем, его слышат – когда мы приходим, возле дома суетится блестящий слуга. Порхает, мелькает, рассыпает во все стороны солнечные блики. Кажется, что слуга выкован из стали. Я вспоминаю, как дядя Сарын вызывал светлую Ахтар Айысыт. Если богиня его за три неба услышала, то уж блестящий слуга и подавно.