– На службе, – кивнул Ала Дяргыстай.
В его ответе звучала печаль. Чувствовалось, что Ала тоже не дурак подраться.
– Пропускайте нас! Обоих!
– Пусть он сперва знак покажет, – стоял на своем Кюн Эрбийэ.
– Что за знак?
– От мастера Кытая. Если, конечно, он и впрямь из Кузни.
– За конем! – буянил Уот. – Для брата!
Ну, я на него и напустился:
– Тебе кузнец знак давал?
– Ха!
– Ты мне хахоньки брось! Давал или нет?
– Давал.
– Покажи!
– Давал!
– А я не верю! Показывай!
И случилось чудо. Желая уесть меня недоверчивого, Уот полез за пазуху и, гневно сопя, извлек медную пластинку – вроде уже знакомых мне дядьсарыновых табличек. Кюн Эрбийэ подошел ближе, чтобы лучше видеть. Ала Дяргыстай прищурился, сдвинул брови.
– Ладно, – кивнули стражи. – Проезжайте.
Они расступились, пропуская нас. Арангас прошествовал между боотурами, шипя с невыразимым презрением.
– Легкой службы! Да расширятся…
– Удачной дороги! Да будет стремительным…
Вряд ли это они Уоту. И смотрят на меня одного. Говорить о таком адьяраю я, понятное дело, не рискнул. Я качался в седле, вспоминал нашу ссору и боялся до мокрых штанов. Орать на стражей небесной заставы? На Уота Усутаакы? Белый Владыка, когда я в следующий раз полезу на рожон, шарахни меня молнией по башке! А ведь я полезу, как пить дать…
– Жалко, – нарушил молчание Уот.
– Что тебе жалко?
– Жалко…
Я не стал допытываться. Вскоре мы добрались до ущелья, рассекшего стену Сиэги-Маган-Аартык. Золоченый столб с резьбой – вход на Первое небо. Мы подъехали ближе, и каменный ястреб на верхушке столба распахнул клюв. Глаза птицы вспыхнули алыми угольками.
– Покажи ему знак! – велел я.
Рожа Уота расплылась в ухмылке, и я сразу понял, что́ он сейчас покажет.
– Пластинку! От кузнеца.
– Кому?
– Ему!
Птица гневно распахнула крылья.
– Ему? Хыы-хыык!
Идея предъявить пропуск ястребу показалась Уоту забавной. При виде пластинки ястреб мигнул. Глаза его позеленели, крылья с хрустом сложились, клюв закрылся.
Ущелье нагоняло тоску. Черный камень справа, серый камень слева. И так до самого облачного днища Второго неба. Впереди туман, в пяти шагах ничего не разглядишь. Лишь на горизонте над морем белесой мути вздымается хребет исполина – цепь заснеженных вершин.
Хребет и есть. Горный. Забыл, как называется.
Из тумана проступил пограничный идол. Сажени четыре высотой, трехрукий клыкач отблескивал мокрой медью. За идолом туман стал быстро редеть, как по приказу. Мотылек по грудь въехал в море сочных трав – угодья лошадиного бога Дьэсегей-тойона, пастбища для его несметных табунов. Ну да, зима, я знаю. Только Дьэсегей-тойону зима – не указ.
Теплый ветер гнал волны зелени и серебра. Я громко восхвалил хозяина, извещая о нашем прибытии, и бок о бок с адьяраем мы въехали на Первые небеса.
– А-а, буйа-буйа-буйакам! Хочу!
На табун мы наткнулись сразу. Вот, видите: лоснятся спины, развеваются гривы. Пегие, вороные, гнедые, каурые; сивки, бурки… Меж обычных коней мелькали бока в чешуе, шипы на горбах, ящеричьи морды. Нарочно для Эсеха чудищ в табун напустили. Что они тут жрут? Кони – траву, ясное дело. А чудища? Коней? Вряд ли, у Дьэсегей-тойона не повольничаешь! Да и лошади тварей совсем не боятся. Мало ли, какая живность тут водится? Зайцы там, косули… Найдут, кого сожрать. Ага, Мотылек заржал, Уотов арангас зашипел. Своих признали, умницы.
Тут они и объявились.
Собаки.
Собаки – это мягко сказано. Я просто другого слова не нашел. У Дьэсегей-тойона табунщиков нет, на кой они ему? Такую псину встретишь – до конца дней прозаикаешься. Сажен семь в длину, в холке – вровень с Мотыльком. Шерсть жесткая, колючая; не шерсть – ежовые иглы. Я в прошлый раз сдуру одну погладил, да! На загривке – костяной гребень, пасть – бери горного барана, суй тушу целиком. Божьи псы, не абы кто!
Ничего, нас не тронут. Мы не угонщики, мы по делу.
– А-а, – при виде своры Уот пришел в восторг. – Буйа-буйа-буйакам!
– Чего тебе буйа? Чего тебе буйакам?
– Хочу!
– Это собаки, – объяснил я. – Сторожа.
– Хочу!
– На них не ездят.
– Ездят! Хочу!
От возбуждения он заметно подрос.
– Балбес! Мы за конями!
– Собаку хочу! Кэр-буу!
– На собаках верхом не ездят!
Адьярай хмурился, морщил лоб – и сам не заметил, как усох. Неужели я его убедил?!
– Никто не ездит! Один мой брат будет, дьэ-буо!
– В конюшнях собак нет!
– Ни у кого нет! Уо-уо! Только у Эсеха!
Я аж плюнул в сердцах:
– Ну, пробуй!
– Поймаю! Оседлаю!
Пара гнедых бросила хрустеть сочной травой. Кони с беспокойством повернули головы в нашу сторону.
– А-а, буйа-буйа-буйакам!
Уот взмахнул арканом – откуда и взял?! – и бросил арангас в галоп, прямиком на ближайшего пса. Земля затряслась. Пес удивился. Он вытаращил на всадника желтые зенки, вывалил до земли лиловый язык, раздвоенный на конце. Аркан свистнул, пес увернулся. Петля выдрала с корнем пучок травы. Пес ждал с нескрываемым интересом. По-моему, псу до смерти хотелось поиграть. Но Уот, как выяснилось, умел учиться на своих ошибках. Когда арангас вновь пронесся мимо зверя, адьярай спрыгнул на всем скаку и облапил добычу. Рыча, они покатились по траве. Уот быстро оказался сверху, оседлав собаку.
Арт-татай!
Оседланный пес лег на землю. Изображать из себя лошадь он отказался наотрез. Уот ухватил лентяя за уши, силясь поднять, и на адьярая налетела вся свора. Собаки вцепились в Уота, повисли на нем. Адьярай ворочался, ревел лесным дедом, схватившимся с волчьей стаей. Клубок тел, визг, шерсть клочьями! В облаках гремел смех, похожий на ржание – Дьэсегей-тойон по достоинству оценил потеху.
Собак Уот в конце концов раскидал. Свора отбежала подальше, облаивая нарушителя спокойствия с безопасного расстояния. Особенно усердствовал пес, облюбованный Уотом в качестве ездового.
Уот отряхнулся:
– Не ездят, да. Я же говорил!
– Ты говорил, – согласился я. – Кто, если не ты? Теперь давай табун гнать.
– Давай!