Все чувствовали сладковатый запах марихуаны, который витал над площадью, но теперь этот запретный аромат не возмущал даже церковников. Уэйда Пилчера, бывшего офицера полиции из Джексонвилла, который сам провозгласил себя блюстителем порядка в церковной группе, это даже забавляло. В какой-то момент он обогнул здание ратуши, по старой памяти притворившись полицейским, чтобы попугать молодежь, и когда все парни принялись спешно прятать самодельные трубки из кукурузных початков, которые использовали, чтобы курить травку, он хохотнул, пожурил их за то, что они «не делятся со всеми», и попросил затянуться. В эту секунду веселье перешло на следующий уровень.
Около семи часов солнце начало клониться к горизонту, и мягкий закатный свет принес долгожданное облегчение после изматывающей жары. Импровизированная вечеринка уже была в разгаре. Население Вудбери, которое теперь насчитывало сорок три человека, словно решило выпустить пар и снять постоянное напряжение, мучившее всех и каждого во времена чумы, и устроить этот неожиданный праздник. Дети Дюпре вместе с полудюжиной других ребятишек Вудбери играли на улице в разрывные цепи, а Глория вытащила укулеле и принялась наигрывать народные мелодии. Вскоре к ней присоединился Дэвид с губной гармошкой, после чего рядом пристроился Риз с пластиковым ведром, по которому он стал негромко постукивать в такт музыке.
Все столпились вокруг них, когда в сиреневых сумерках раздались первые ноты гимна «О, благодать». Обладатель чистейшего голоса Гарольд Стаубэк вышел чуть вперед и запел. Ребятишки притихли, и мягкий вечерний свет вобрал в себя и подчеркнул красоту этого одинокого, печального голоса.
Когда Гарольд закончил песню, все зааплодировали, закричали и засвистели, а преподобный Иеремия Гарлиц поднялся со своего одеяла, подошел к воображаемой сцене и приобнял певца.
– Перед вами гордость Сводного баптистского хора Таллахасси, – провозгласил Иеремия, радостно обращаясь к зрителям. – Бывший голос радиостанции WHKX, великолепный Гарольд Стаубэк!
Толпа взорвалась ликованием, а Гарольд учтиво кивнул и помахал всем рукой.
– Спасибо, спасибо, – сказал он, когда овации стихли. Он протер носовым платком аккуратно постриженные усы и слегка поклонился Лилли, которая стояла возле соседнего дерева и чистила дикое яблоко перочинным ножом. Она во весь рот улыбнулась Гарольду. – А еще хочу сказать спасибо от всех нас – спасибо мисс Лилли Коул и добрым людям Вудбери, – его глаза наполнились слезами. – Мы знаем, что рано или поздно Господь приведет нас домой… но мы и мечтать не могли… что это место окажется столь прекрасным.
Лилли посмотрела на другую сторону площади – не совсем уловив слова Гарольда – и увидела вдалеке темный силуэт. На деревянной ограде возле пустыря сидел немолодой человек с блестящими, напомаженными волосами и проступающими на морщинистой шее крепкими жилами, одетый в серую от пыли майку-алкоголичку. Издалека сказать было сложно, но Лилли показалось, что он вздрогнул, услышав голос проповедника.
– Если вы позволите, – сказал Иеремия группе, похлопав Стаубэка по плечу, после чего тот сел на пенек рядом с остальными музыкантами, – я бы хотел сказать несколько слов, – он улыбнулся. – Мои люди вряд ли удивятся этому желанию, ведь они лучше остальных знают, что я могу разглагольствовать о чем угодно, от яркой радуги до Федеральной налоговой службы, – он сделал паузу, чтобы дать смеху улечься. Улыбка сошла с его губ. – Мне просто хочется сказать кое-что о цветах, – он посмотрел на Лилли и кивнул. – Может показаться, что в этом старом добром мире о цветах вспоминают лишь на первых свиданиях и в дни годовщин. Может, еще когда кому-нибудь приходится извиняться за свою глупость перед подругой. Или когда кто-нибудь решает украсить стол или всю комнату. Но практической ценности в них как будто бы нет… им не сравниться с едой, водой, крышей над головой, орудиями самообороны… ни с чем, что в последние пару лет стало связано с выживанием.
Он на некоторое время замолчал и обвел взглядом толпу, встречаясь глазами буквально с каждым из присутствующих, кроме Лилли, играя с тишиной на манер блестящего оратора, человека, рожденного для проповедей. Он улыбнулся спокойной, понимающей улыбкой.
– Но спросите меня – и я отвечу, что нам очень легко забыть о смысле даров Господних вроде музыки, братства, вкусной еды, добротной сигары или крепкого виски. И я говорю вам, что все это в некотором роде даже важнее, чем еда и вода, даже более необходимо нам, истинным детям Господним, чем кислород и солнечный свет… ведь в них и заключается секрет того, что значит быть живым.
На мгновение взглянув на одинокий силуэт, маячащий вдалеке, Лилли снова повернулась к Иеремии. Что-то в его словах, в его тоне трогало ее, привлекало ее внимание. Она видела слезы на глазах у проповедника.
– Мы здесь не для того, чтобы просто выживать, – сказал он, утирая глаза. – Иисус погиб за грехи наши не для того, чтобы мы просто существовали на свете. Истина в том, братья и сестры, что, если мы будем лишь выживать… мы заблудимся в этом мире. Если эти твари заставят нас забыть о простых дарах Господних – о смехе ребенка, об интересной книге, о вкусе пропитанного кленовым сиропом блинчика воскресным утром, – мы собьемся с пути и проиграем войну. Эти мертвецы уже порядком потрепали нас… потому что мы забыли о том, кто мы есть.
Он снова сделал паузу, вытащил из кармана носовой платок и протер лицо, которое блестело от пота и слез, струящихся по щекам.
Его голос слегка дрогнул, но он продолжил:
– Качели на берегу озера, потертый диван перед телевизором, прогулки за руку с любимыми… вы ведь все это помните. Мы все это помним, – он сделал паузу, и Лилли услышала, как многие сдерживают слезы – кто-то кашлянул, кто-то шмыгнул носом, – и ее глаза тоже обожгло. – Да, все это те цветы, которые хочет посадить Лилли Коул. Они никого не накормят, не залечат ран, не утолят жажды… но я уверяю вас, братья и сестры, эти цветы – как взлетная полоса, сияющая в ночи миллионом огней, – эти цветы станут нашим посланием Господу, которое он увидит с небес, – он помедлил, переводя дух и утирая слезы. Лилли не могла ни пошевелиться, ни вздохнуть; от силы голоса проповедника у нее по коже бежали мурашки. – Эти цветы скажут Богу, и дьяволу, и всем остальным… что мы помним… мы до сих пор помним… и никогда не забудем… что значит быть человеком.
Пожилые мужчины и женщины не выстояли под натиском чувств, их плач раздался над площадью и взлетел в небеса, подхваченный теплым, пропитанным запахом хвои вечерним ветерком. Почти стемнело, пурпурный закат как будто подчеркнул слова проповедника. Тот опустил голову и тихо произнес:
– И еще кое-что, братья и сестры, – он сделал глубокий вдох. – Лилли великодушно попросила меня разделить с ней обязанности лидера Вудбери. – Пауза. Он поднял глаза. На лице у него блестели слезы. Его смирение было полным, безоговорочным, неприкрытым. – Если вы все дадите мне свое благословение… я сочту за честь встать у руля рядом вместе с этой доброй, милосердной и смелой женщиной, – он посмотрел на Лилли. – Спасибо, партнер.
По щеке у Лилли скатилась слеза, которую она тотчас смахнула, улыбнувшись.