Он сразу стал уверенней, едва последняя бутылка перекочевала в его рюкзак, и не собирается задерживаться. Мой план на грани провала.
– Вы не могли бы уделить мне минутку? Я стажируюсь в газете, пишу… Это будет моя первая статья!
– Про бомжей что ли? Так я не бомж, однозначно. Не, некогда.
Мой сырой материал, моё несостоявшееся интервью, мой эксклюзив уходит… Вот сейчас свернет за угол. Но неожиданно меняет гнев на милость.
– Здесь и будем говорить, через лоджию? Ты только это… Бутылки, как накопятся, мне отдавай. Ладно? Муж-то выпивает?
Я торопливо одеваюсь, выхожу, и мы направляемся к спортивному бревну на цепях, это в центре двора.
– Слушай, это… Сотенку. Я сразу верну. Бутылки сдам и верну. (Итак, моё интервью оценено в три десятка пустых бутылок и сто рублей. Недорого!) Я ведь вас знаю, вы недавно здесь живёте, в Сашкиной-то квартире. Ох, и здорово вы его надули!
– Мы?!
– Вы ведь на пятом участке жили? Считай, деревню на город поменяли, однозначно. Доплату хоть хорошую дали? Ого! Всё одно: денег ему шиш досталось – всё брательник отобрал. И всё равно он там не живёт, у отца с матерью кантуется.
– Почему не живёт?
– Да ведь у него все друзья тут, а пёхом с пятого участка не попрёшь. Если вдвоём с подругой на автобусе туда и обратно, на круг – 56 рэ: полпузыря, однозначно. Вот и считай. Жалко его… Он, Сашок, душа-человек.
Что бывший хозяин квартиры – душевный и очень общительный человек, мы убеждались в течение первых полугода после новоселья. С улицы в четыре утра – гнусавым голосом Бронислава Брондукова из фильма «Афоня», отдающимся эхом в спящих многоэтажах:
– Сашо-ок, выходи! Выходи, Сашок. Ты нам сотняшку за…! Куда, на…, они тебя запрятали?!
Дверной звонок надрывался.
– Позовите, пожалуйста, Сашу.
– А Сашок где?
Кто только не возникал на пороге. Юные, хотя уже припухшие, но всё равно прелестные, слегка пошатывающиеся на каблуках создания. Мужчины, которые для равновесия держались за стену и из приличия дышали в сторону. Женщины, которые сиплыми голосами и багровыми, грубо вырубленными лицами походили на мужчин.
Несколько раз появлялись пронзительные брюнеты с орлиными носами, в коже, норковых шапках на зябнущих южных головах, хотя было ещё совсем тепло, начало октября, на пальцах – тускло поблёскивающие золотые печатки. Этим-то чего надо было?
Дядя Петя (он так представился, на вид ему пятьдесят с хвостиком) галантно усаживает меня на грязное, в ошмётках засохшей глины, бревно и только после этого садится сам. Испрашивает разрешения закурить.
Вот у кого нужно поучиться этикету хозяевам высоких кабинетов, одетым в хорошие костюмы, пахнущим дорогим табаком и хорошей туалетной водой. Открывая дубовые двери, они стремятся влететь в кабинет непременно первыми, бухаются в кресло, щёлкают золотыми зажигалками и пускают струёй дым в лицо. А в ответ на замечание изумлённо, оскорблённо даже, поднимают брови.
Но эта зарисовка посвящается не невеждам-чиновникам из администрации, а тебе, дядя Петя. Рассказывай же, вряд ли ты ещё когда-нибудь найдёшь слушателя более благодарного, чем я.
…График дяди Петиной работы, само собой, ненормированный. Выходи хоть в четыре утра, хоть в одиннадцать вечера, хоть глухой ночью с фонариком во лбу: хозяин-барин. А можно вообще завораживающе бесконечно описывать замкнутую траекторию, лентой Мёбиуса охватывающую микрорайон, пока рюкзак приятно не отяжелит спину. Самые урожайные дни – пятница с субботой, это когда не начались огородные дела. Потом люди пьют на огородах, с комфортом: банька, бочка с дождевой водой для окунания, зелёная закусочка с грядки. Эхма!
С одной стороны, рассуждает дядя Петя, народ вроде стал беднее. Куски хлеба реже валяющимися увидишь, и сырыми яйцами с балконов пацаны в прохожих меньше пуляют. Яйцо нынче стоит три целковых, это против прежних советских семи копеек.
А с другой стороны – не, богаче люди зажили. Чего только в контейнерах не увидишь! У башмаков носы облупились, «молния» разошлась – выбрасывают. У банок с домашними соленьями крышечки чуть вздулись – выбрасывают. Какие мы нежные!
Вот недавно кто-то целых два мешка картошки выбросил – проросла и чуть зеленью покрылась. Дядя Петя не поленился, эти мешки к себе в лифте затащил, картошку перебрал (на полчаса работы). Питается жареной картошечкой до сих пор.
Вы не подумайте, дядя Петя не помойщик, не доходяга – однозначно. Работа у него чистая, почти аптекарская. Дома этикетки ножиком отскоблит, вымоет посудку под краном до прозрачности: любо-дорого в руки взять.
Бутылок стали больше выбрасывать. Спасибо работникам ларьков и магазинов, которые их обратно не принимают. Опять же пункты приёма стеклотары почти все позакрывались. А к этим умникам, которые багажники легковушек посудой за пять копеек штучка набивают, – к тем дороже ноги топтать, однозначно.
Дядя Петя как-то был свидетелем безобразной сценки. Мужик нёс авоську с посудой. В один ларёк торкнулся, в другой, третий – везде от ворот поворот. Так он, представляешь, гад такой, размахнулся и кэ-эк брякнет об угол бетонной стены! Вытряхнул осколки и, как ни в чём не бывало, ушёл. Зачем же так делать? Можно было по-человечески, аккуратненько выложить: тебе не нужно, людям сгодится.
Дядя Петя, заново вспомнив пережитое, покраснел, разнервничался, закурил.
А вообще он, дядя Петя, не сомневается в наличии в городе, да и в стране бутылочной мафии и бутылочных королей. На перепродаже – на разнице в залоговой цене и той, по которой обратно принимают – мильярды можно делать, однозначно. Из воздуха, из ничего. Говорят, из средней полосы КамАЗами бутылки вывозят на юг страны. Ещё говорят, там одна бутылка идёт за пятёрик, однозначно.
Разборок между дядей Петей и конкурентами не бывает, живут мирно. Зарабатывают по принципу: кто рано встаёт, тому Бог даёт. Да и где они, те конкуренты? Почти все переключились на цветной лом. Так что (с заметной гордостью отметил), он, дядя Петя – считай, последний представитель низшего звена бутылочного бизнеса. Можно сказать, последний из могикан.
В центр, в Западный поселок или Никольское дядя Петя не ходит: далеко, территория неизученная. А на окраине сплошь частники: прижимистые, хапуги. В их сараях бутылку хоть сто лет держи – не сгниёт. И держат. Додумались, вандалы, из бутылок теплицы выкладывать, бани. Дорожки в саду, вкапывая бутылки (целёхонькие!) донышками кверху. Делать им больше нечего, умельцы, ручки очумелые, так их разэдак.
Вот бабки – те да, мешают. Сидит божий одуванчик на скамеечке у подъезда. Для конспирации на солнышке греется, а у самой ушки на макушке. Заприметит добычу в виде порожней бутылки, цоп – и в квартиру тащит. Накопит, потом шастает по городу, ищет где дороже принимают.
– Вот ты старую одежду к контейнерам для бомжей выносишь? Не выноси. Старые хомячихи из окошка увидят, цоп – и к себе тащат. Шифоньеры помоечным барахлом под завязку набиты – всё равно тащат. Это у них с войны уважение к тряпкам. К одной дочка приехала, давно не была. Квартиру открыла – не вру, туча моли с ног сбила. «Мама, плачет, зачем вам это гнильё?!»