Я сказала, что Дима принёс аванс девятнадцать тысяч, а до этого мы ему купили куртку почти за восемнадцать тысяч. Значит, нам останется жить на тысячу рублей? Дима сказал, что я ему скоро дышать не дам».
«13 февраля. 12. 30. Дима пошёл проводить меня до работы. Почему-то был замкнутый, раздражённый, огрызался, что-то с проектом не так на работе.
У меня тоже бухгалтерская проверка, недостача. Настроение унылое, ужасное. Пожаловалась и услышала в ответ: «Что ты вечно ноешь?» Я заплакала, выпустила его руку. Сказала, чтобы не провожал меня, убежала на работу. Когда вечером вышла, он ждал меня, замёрзший до посинения, у конторы. Сказал, что ему стало жаль меня до слёз. Звонил, но у меня телефон был отключён. Позже насчитала 53 пропущенных звонка».
«14 февраля. Утром шли на работу вместе. Дима щеколду на калитке отодвинул раздражённо, резко. Я сказала (серьёзно, с сочувствием), что ему нужно лечить нервы. У людей с тонкой душевной организацией часто бывают подобные срывы.
Он ответил, что это мне давно пора лечиться. На что я сказала: «Дима, это становится невозможно. Тебе надо менять характер». Он зло сказал, что о да, о конечно! Ему всё в себе надо менять, только мне не надо ничего менять. При этом дурашливо, с издёвкой, как клоун, приседал, делал идиотские книксены и тряс полами пальто.
Я шла и думала, что бы мне ему сказать больнее. Придумала: «Не зря все удивляются, как это я с таким, как ты, уживаюсь. Ты же со всеми переругался».
В обед ждала его звонка, но не дождалась. Позвонила сама».
«15 февраля. Мелкая ссора, не помню из-за чего».
«17 февраля. Крупная ссора. Не разговаривали почти три дня, пока он не сказал, что этого больше не повторится».
«20–26 февраля. Ссоримся каждый день. Что за привычка надуться и молчать».
«4 апреля. Абсолютно не ласковый. В постели сразу лезет. Я говорю: «Я-то не хочу ещё». Ни слова не говоря, резко поворачивается к стене и всю ночь спит спиной ко мне.
Ужасно бабский характер: обидится – молчит, пока я первая не заговорю… Но вообще, стали меньше ссориться, наверно, притираемся. Ругаемся почему-то в воскресенья. Когда выходные у обоих…»
Для чего Олеся записывала, «копила» свои обиды? С одной целью: вместе садиться за дневник, разбираться, анализировать. Искать причины ссор, чтобы они не повторялись. Объяснять, что обидело её. Понять, что обидело его.
Дима небрежно перелистал тетрадку и отшвырнул.
– Ерунда. Не собираюсь в этом участвовать. Как будто в доме всюду понатыканы «жучки» и за мной шпионят. Я что, под колпаком у Мюллера?
Дима по характеру был лидер. Добытчик, всё в дом – этого у него не отнимешь. И квартиру купили на его деньги. Но разве это давало ему право мучить Олесю? И потом, есть многие семьи, где мужья имели ого какие должности и ого какие зарплаты – но дома ходили по половице и обожаемую жену целовали в ушко. Значит, не в этом дело.
Дело в том, что Олеся была не уверена в себе, от природы робка, покладиста и простодушна. Что на уме, то и на языке. Однако же бывают женщины мягкие и тихие, но мужа держат железной хваткой. Или они притворяются слабыми: элементарная тонкая бабья хитрость? На языке мёд, под языком лёд? Мужу-псу не кажи себя всю?
А жизнь продолжалась, с её праздниками и буднями, с радостями и горестями. Первое большое горе: потеря первенца. Предлежание плаценты, недосмотрели врачи.
«1 июня. Сегодня день защиты детей. А для меня померк белый свет. Плачу днём, плачу ночью, особенно ранним утром душат слёзы. Три дня Дима сонно обнимал, целовал в солёное лицо и утешал меня. А на четвёртое утро, проснувшись, полежал, прислушался к моим рыданиям и с раздражением сказал: «Слушай, ну сколько можно?!» Встал и ушёл на балкон, крепко хлопнув дверью.
Как у меня сжалось сердце. Я пищала жалобно и тоненько, как комар, свернувшись калачиком. А он стоял и курил, в эту минуту чужой до мозга костей человек. Я ещё надеялась, что он вернётся и обнимет. Но я так сразу его не прощу, потому что он предал меня, оставил один на один с материнским горем. Но он вернулся, лёг спиной и уснул».
Нет, это не было переломным моментом. Они ещё впереди – их, роковых, будет два. Первый – пробный, насторожённо-шкодливый. Второй – хамоватый, окончательный, уверенно и самодовольно закрепляющий порядок вещей.
«6 января. У нас родился здоровенький малыш, сегодня мы первый раз дома. Спешу записать, потом закручусь и надолго заброшу дневник. Дима сошёл с ума от радости. Так как родильницам ничего, кроме минералки, передавать было нельзя, завалил сестёр и нянечек цветами и тортами.
Спросила его, как назовём ребёнка. Он серьёзно сказал: «Ты столько вынесла, ты мать. Как назовёшь, так и будет». – «Хорошо, назову Перфилием. Перфишкой».
А если серьёзно… Мне очень нравится, когда сына называют в честь отца, а дочку – в честь мамы. Когда слышу, что девочку назвали, допустим, Алёна, и мама – Алёна, – со светлой грустью ей завидую. Муж её любит. Или встречаю Сан Саныча или Сергея Сергеича, или Михал Михалыча – таким теплом веет от этих имён. Значит, в семье были мир и лад.
Назвала Дима. Загадала желание: если моё наблюдение насчёт имён верно, значит, всё будет у нас хорошо. Муж тут же окрестил маленького «Димыч».
«6 июля. 17. 30. Димычу полгода, только отпраздновали «зубок». У меня, как всегда, стирка, готовка ужина, магазин. Надо кашку сварить, влажная уборка, ребёнка покормить и погулять с ним. С нетерпением ждала Диму с работы: придёт, поможет.
Дима поужинал, посюсюкал с ребёнком, «попрыгал» его за ручки в кроватке и засобирался в районный Дом культуры. Оказывается, они там с приятелями хлопочут о выставке живописи в стиле «нуар».
– Какой ещё нуар, какие выставки?! У нас маленький ребёнок! – возмутилась я. – Я с ног сбиваюсь, а от тебя никакой помощи…
– Но мы договорились, ребята специально собрались, ждут меня.
Димыч в кроватке соскучился, закапризничал, захныкал. Я нарочно не подходила: я стою у плитки, каша вот-вот пригорит, мне некогда. Ребёнок уже громко заплакал. Дима зло одевался, срывал в прихожей куртку.
Я побежала следом, крикнула:
– Ну и не приходи, оставайся ночевать на своей выставке!
– Не визжи! Развизжалась, – бросил он, уходя.
Я ахнула, зарыдала: он в первый раз так грубо оборвал меня. Да ещё подло, громко, чтобы все соседи слышали. Эхо разнесло коротенькое жёсткое, сверлящее слово по всему подъезду».
«6 июля. 19. 00. В дверях поворот ключа. Явился – не запылился. Буркнул, что не все ребята собрались, договорились в следующий раз. Но я-то видела: совесть в нём заговорила. Вышли гулять вместе, я дулась, не разговаривала.
Радио в парке, отдаваясь эхом в берёзах и тополях, задушевно пело про хрустальные цепи, которые мы так легко разбиваем и ценим, только когда теряем. Ну, как тут не помириться?!»