– А ты как думаешь: ЧТО он при этом чувствует?
А через месяц Пётр Иванович женился. Переход от зимы к весне был стремительный, вокруг победно шумело, таяло, текло, а он неуклюже топтался перед грязной канавкой. Худенькая женщина в пальто-разлетайке, в беретке, не задумываясь, пёрышком перелетела через канаву. Обернулась, протянула ладошку:
– Опирайтесь! Смелее, я выдержу!
Ладошка оказалась неожиданно крепкой.
Спроси 58-го, как он жил до Шурочки, чем занимался – вразумительно не ответит. Жил и жил, отрывал листочки календаря, просыпался по звонку будильника, брёл на работу, потом с работы, готовил что-то съедобное на электроплитке… И – точно из чулана распахнули дверь в солнечную комнату: шумящую сиренью в окнах, шумящую гостями за столом. Будто размотали душный шарф, вынули из ушей серую вату, промыли жидкостью для стёкол толстые линзы очков и, сияющие, прозрачные, водрузили обратно на нос: гляди, что вокруг!
Тихая 58-я квартира сразу превратилась в проходной двор. Не было вечера, чтобы не вваливалась компания, в основном неприкаянная молодёжь с Шурочкиной работы. На кухне срочно ставился чайник, отваривался картофель, сооружались винегреты из того, что обнаруживалось в холодильнике после вчерашних гостей.
58-й радовался внеплановому второму ужину, с готовностью бежал в круглосуточный магазин за пельменями и майонезом. В уголке кухни, обсасывая майонезные усы, слушал песни под гитару: надо же, по телевизору сплошную муть передают, а таких душевных песен не услышишь.
Что-то студенческое, необязательное, безалаберно-уютное было в этих вечеринках. Ближе к ночи пол в гостиной устилался истёртыми подушками с софы, старыми пальто – и те гости, которым было далеко или вообще некуда идти, укладывались спать валетом.
А часа в два-три снова звонок – Шурочка легко вставала, накидывала халатик, шлёпала, босая, к дверям. С кухни вновь доносились приглушённые восклицания, шёпот, кипение чайника, хлопанье холодильника, шипение поджариваемой колбасы. Полуночного гостя подтыкали сбоку к спящим в гостиной, озябшая Шурочка возвращалась, чмокала в нос или затылок 58-го – куда придётся.
– М-м… Кто это?
– Тётя Нина из Потяшево. Направили на обследование с почками – у них в райцентре медицина на первобытном уровне… Спи, Петруша.
Шурочка кидала в рот таблетку снотворного и затихала, а он боялся шевельнуться, чтобы её не потревожить, боялся поверить: за что ему такое счастье? Что она – быстрая, изящная, пикантная – нашла в нём, немолодом, толстом, нелепом, как залежавшаяся плюшевая игрушка? Встретила, подобрала в том безрадостном возрасте, когда ничего впереди не ждёт, кроме пухлой от нажитых недугов медицинской карты. И уже с собой, на всякий случай, дабы не оконфузиться, носишь ополовиненный, умещающийся в борсетке рулончик туалетной бумаги, и чай употребляется как жидкость для принятия лекарства, а танцы – не более чем разминка отёкших варикозных конечностей, а прогулка – процедура для нормализации перистальтики гладкой мускулатуры кишечника…
58-й заметил: в Шурочкиной живости и весёлости было что-то совсем невесёлое, надрыв какой-то. И окружала себя людьми она и бросалась помогать – с головой, отчаянно, исступленно, будто сама искала спасения. Что-то в этом было жалкое, собачье, виновато бьющее хвостом.
Кто бы поверил, что у Шурочки есть Тайна, от которой она кричит по ночам? Однажды он снова проснулся от её сдавленного мычания и хрипа и был в ужасе оттого, что никак не может вытащить её из ночного кошмара. Она била, разбрасывала руками в воздухе, высвобождаясь, выпутываясь, как выпутываются из душного тяжёлого одеяла. Отвела стакан с выплёскивающейся водой. И, вцепившись в руку 58-го, убеждённо сказала: «Петя, я великая грешница!»
Он узнал, что у Шурочки есть дочь.
Дочь подсадили на иглу на вечеринке, на которую она её сама же буквально силком выпихнула: сколько можно сидеть за книжками и компьютером? Домашняя девочка не была знакома с действием вина, тем более, если в нём растворена таблетка. Ну а там дело техники, на таких вечеринках нередко слоняются размытые вкрадчивые типы со своим профессиональным набором.
Дальше – наивное Шурочкино неведение, а когда прозрела – было поздно. Жизнь летела под откос. Проданная за долги вместе с дочкой (в прямом смысле: дочь застряла там прописанной, в качестве обременения) бабушкина квартира: слава Богу, померла старушка, не видела этого ужаса. Голые стены, даже нижнее Шурочкино бельё вынесено, дочкины друзья, страшные как ласковые убийцы, передышки и облегчение лишь, когда дочь получала очередной срок.
В последний раз дочь освободилась и, в честь этого события, с друзьями изготовляла на кухне своё дьявольское варево. Шурочка выскочила на кухню, дико крикнула, что с неё хватит, у неё больше нет дочери, она отрекается от неё. Что она продаёт квартиру (помахала собранными документами) – и уезжает, куда глаза глядят.
После чего от удара потеряла сознание и очнулась с неестественно свёрнутой, как у курёнка, головой, под несвежим джинсовым дочкиным задом. Придерживая, как отрубленную, Шурочкину голову за волосы, дочь объяснила, что у матери номер с продажей квартиры не проскочит, потому что – ой, ой, ой – не далее чем через пятнадцать минут произойдёт несчастный случай в виде самопроизвольного падения её, матери, с балкона девятого этажа. А квартира очень даже пригодится дочке как прямой и единственной наследнице. И документы готовы, спасибо, мамочка, похлопотала, даже в папку собрала и тесёмочкой перевязала.
Опухшее лицо родного ребёнка ухмылялось, и глаза… Это были глаза Зверя, скошенные, мертвенно затянутые плёнкой.
Шурочку, по всем правилам жанра, связали и криво залепили рот скотчем, заперли в туалете и удалились на кухню к электроплитке, потому что падение с балкона – штука, требующая эмоционального подъёма и не дрогнувшей руки. Узлы, связанные слабыми, неверными наркоманскими руками, быстро сползли. Наружный шпингалет был хлипкий, и если его мелко потрясти, легко выходил из гнезда. Шурочка, в чём была, бежала прочь из дома, из города, не зная и не желая знать, что будет с дочерью, с квартирой.
Несмотря на бормотание 58-го, что Шурочка сделала единственно верный шаг, она никла головой: «Я виновата, виновата». Шурочкин духовник тоже очень не одобрял этого поступка. По его мнению, мать должна была нести свой крест до конца вместе с ребёнком, попавшим в страшную беду. У Христа крест тяжелее был, но он терпел и нам велел. Тяжелее ли, думал 58-й.
Потом, как мы знаем, Шурочка умерла: осложнение после гриппа. Но после похорон что, вы думаете, отчебучил 58-й, у которого явно от горя понесло крышу? Он стал разыскивать Шурочкину дочь! Это совершенно чужое ему по крови, больное безумное существо, в котором не осталось ничего человеческого, тупое, безжалостное животное. Ну да, Шурочка в своё время профукала бабкину квартиру, свою квартиру, так он, видно, разыскивает эту тварь, чтобы сунуть в бездонную наркоманскую пасть ещё и своё жильё.
Бог снисходителен к блаженным: дочка сгинула бесследно. Но, час от часу не легче: 58-й узнал, что в областном детдоме подрастает Шурочкина внучка – тот ещё подарок, прости Господи. Прямая и безоговорочная (вопрос времени) кандидатка в колонию для малолеток, паршивая овца, портящая образцовый детдомовский коллектив и тянущая назад все педагогические показатели по области… Запросы, хождения, собирание справок – и 58-й становится опекуном девочки. То-то облегчённо вздохнул персонал детдома и по этому случаю, наверно, даже устроил шикарную складчину…